Однако в конце концов собеседники оставили эту интересную тему и перешли к вопросу о социализме. «Широкая рабочая масса, — сказал Гитлер, — не желает ничего другого, кроме хлеба и зрелищ, ей недоступны какие-либо идеалы, и мы никогда не сможем рассчитывать на то, чтобы привлечь в широкой мере рабочих. Мы желаем отбора нового слоя господ. Отбор этот не будет исходить из какой-то морали сострадания, как вы того хотите. Мы уясним себе, кто имеет право на господство на основании своей лучшей расы, и сохраним и обеспечим это господство, невзирая ни на что».
Далее Гитлер сказал, что интересы Германии требуют сотрудничества с Англией, так как необходимо установить северо-германское господство над Европой и над миром — последнее в соединении с северо-германской Америкой.
В дальнейшем Отто Штрассер презрительно высказался о «так называемом прогрессе», а Гитлер выступил в защиту прогресса. Перед нами, сказал он, все же колоссальный прогресс человечества от каменного века до чудес современной техники. Однако толчок к этому прогрессу всегда дают отдельные великие личности. Когда же Штрассер выразил сомнение даже в роли этих великих личностей, Гитлер резко спросил его, не станет ли он, чего доброго, отрицать, что Гитлер является творцом национал-социализма. Штрассер, представьте, отрицал это: национал-социализм, сказал он, — идея, которая «сама идет вперед». Гитлер лично играет при этом лишь особенно важную роль. Речь идет об идее социализма. Тут его прервал Гитлер: помилуйте, этот ваш мнимый социализм есть просто чистейший марксизм. Вообще в действительности не существует никакого капитализма. Разве фабрикант не зависит от своих рабочих? Когда они бастуют, вся его так называемая собственность идет прахом. Здесь Гитлер обратился к сидящему рядом заведующему его издательством Аманну:
«По какому праву эти люди требуют для себя участия в собственности и даже в руководстве? Скажите, г-н Аманн, согласились бы вы, чтобы ваши машинистки вдруг заявили притязание вмешиваться в ваши распоряжения. Предприниматель несет ответственность за производство и дает хлеб рабочим. Именно наши крупные предприниматели вовсе не стремятся к тому, чтобы загребать деньги, жить в свое удовольствие и пр. Для них самое важное — это ответственность и власть. Они проложили себе дорогу своими способностями и на основании этого отбора — свидетельства высшей расы — имеют право на руководство».
Высказавшись таким образом за высшую расу директоров фабрик, Гитлер заявил, что мерилом в вопросах правильного ведения хозяйства всегда должна быть доходность (в полном разногласии с Грегором Штрассером)! Отто Штрассер возражал против этого и хвалил автаркию национального хозяйства.
«Но ведь это, — воскликнул Гитлер, — самая абстрактная теория, дилетантизм худшего сорта. Неужели вы думаете, что мы когда-либо сможем оторваться от мирового хозяйства? Напротив, наша задача — организовать в грандиозном масштабе весь мир; каждая страна должна производить то, что ей больше всего подходит, а белая раса, северная раса, возьмет на себя организацию этого гигантского плана. Верьте мне, весь национал-социализм не стоил бы гроша ломаного, если бы он ограничился одной Германией и не увековечил по меньшей мере на две-три тысячи лет господства высшей расы над всем миром».
Здесь в разговор вмешался Грегор Штрассер, который до сих пор был только молчаливым слушателем. Он обиженно заметил, что целью национал-социализма все же является хозяйственная автаркия. Гитлер пошел на попятный: да, он согласен, быть может, автаркия — как далекая цель через сто лет; но в настоящее время еще невозможно оторваться от мирового хозяйства.
Штрассер еще раз заговорил о социализме. Гитлер ответил: «Выражение «социализм» само по себе не годится, и во всяком случае оно не означает, что предприятия «должны» быть социализированы, оно означает только, что они «могут» быть социализированы, а именно, если они нарушают интересы нации. Покуда этого нет, было бы просто преступлением разрушать хозяйство».
Кроме того, у нас ведь имеется перед глазами пример, который мы можем принять без дальних слов: фашистское корпоративное государство в Италии. Ответственность пред высшим, власть над низшими.
Штрассер: «Значит, капиталист — хозяин у себя в деле».
Гитлер: «Эта система, безусловно, правильна, другой вообще и быть не может. В нынешней системе недостает только этой окончательной ответственности перед нацией. Участие рабочих в собственности и управлении — это марксизм, я же считаю, что только государство, руководимое высшим слоем, имеет право на такое участие».
Собеседники не пришли к соглашению. Разговор этот не означал, как думал Отто Штрассер, «перемену курса» партии, а лишь излагал — с несколько более богатым набором слов — тот курс, которого Гитлер держался с 1920 г. и который, правда, уже с самого начала уклонился от двадцати пяти пунктов. Теперь эта позиция вождя национал-социализма проявилась лишь резче.
Через несколько недель Федер в частном письме оправдывал, пожалуй, самое циничное место во всем этом разговоре, а именно слова Гитлера, что «рабочие в сущности желают только хлеба и зрелищ». В основном, писал он, эти слова, если они действительно были произнесены, придется признать в известном смысле правильными. Федер, так же как Гитлер, высказывался против огосударствления акционерных обществ.
Во всяком случае после этого обмена мнений между представителями различных миросозерцаний внутренний разрыв между Гитлером и кружком Штрассера стал фактом. Гитлер поручил Геббельсу «чистку» берлинской организации. Геббельс с наслаждением выбросил из партии всех сторонников Отто Штрассера. Грегор Штрассер, оставаясь в душе во многом еще на стороне своего брата, послушно подчинился, отказался 30 июня от своих газет, выпускаемых издательством «Кампф», и публично заявил, что он самым энергичным образом осуждает поведение своего брата, что он стоит в резкой оппозиции к нему и по-прежнему самым лояльным образом следует за Адольфом Гитлером. Издательство «Кампф» осталось в руках своего юридического владельца Отто Штрассера, но вследствие бойкота со стороны партии дела его пошли плохо, тогда как «Ангриф» Геббельса вскоре после этого стал ежедневной газетой. Отто Штрассер совместно с несколькими друзьями (в том числе отставным майором Бухрукером, руководителем Кюстринского путча в 1923 г. и писателем Гербертом Бланком) основал «Боевое сотрудничество революционных национал-социалистов», впоследствии принявшее название «черный фронт»; оно не получило до сих пор серьезного политического влияния.
Хотя Отто Штрассер возвестил: «Социалисты уходят из национал-социалистской партии», фактически с ним ушли только очень немногие. На преобладающее большинство не действовали никакие разоблачения о бюрократизации партийного аппарата, о материальной зависимости главарей от Гитлера и об их недостойном сервилизме; что же до спора о том, что такое социализм, то этот спор не интересовал почти никого.
Устранение Отто Штрассера было победой руководителя берлинской организации Геббельса также и над Грегором Штрассером. Одна из основ независимости Грегора Штрассера — издательство «Кампф» — была разрушена. Впрочем, ввиду неосторожности и ненадежности Геббельса за Штрассером был оставлен второй пост в партии после Гитлера: он остался во главе организационного руководства, причем временами в непосредственном соседстве с ним оказывался Геббельс, возглавлявший с 1929 г. партийную пропаганду. Однако более чем когда-либо прежде Штрассеру теперь стало ясно, что он является одним из лидеров «партии Гитлер» а, а не лидером национал-социалистского движения вообще. Впрочем, и при этом положении открывались весьма заманчивые перспективы для честолюбия. Штрассер мог стать со временем министром, тогда как Гитлеру нелегко было стать им, а с этого момента собственно наступило бы для Штрассера время его возвышения, он мог бы развернуться.
Вскоре после этого Геббельсу еще раз повезло. Пфеффер пал. Внешним поводом к этому явился мятеж штурмовых отрядов. В этой среде уход Отто Штрассера вызвал известный отклик; роптали не потому, что усомнились в подлинности социализма Гитлера, а против бюрократизирования партийного руководства, против зазнавшихся «бонз» в партии и их синекур. В этом отношении эти люди повторяли то, что писал Отто Штрассер. Некоторые руководители штурмовых отрядов были недовольны тем, что их не выставили кандидатами в рейхстаг; их подчиненные роптали против тяжелой неоплачиваемой работы во время избирательной кампании. В конце августа штурмовики открыто забастовали и не явились на охрану митинга в берлинском Дворце спорта. Пришлось вызвать охранные отряды в качестве «технической помощи». В отместку за это штурмовики заняли помещение берлинской организации, разгромили его и пригрозили весьма недружелюбным приемом Геббельсу, руководителю организации. Дело дошло даже до перестрелки с охранными отрядами. У Геббельса не хватало духа явиться к разгневанным штурмовикам. Гитлер должен был лично приехать в Берлин. С ним случился нервный припадок, но он поборол себя и заставил себя выступить перед штурмовиками. Он ездил из одной казармы в другую, проливал слезы и заклинал своих ребят не давать маху в решительный момент. Но лучше слез подействовали деньги. Гитлер обложил всех членов партии «налогом в пользу штурмовых отрядов» по 20 пфеннигов с человека, увеличил вдвое вступительный взнос в партию и отнял в пользу штурмовиков половину избирательных фондов у местных групп. Отныне штурмовики несли свою тяжелую службу не из одного идеализма. Таким образом, сделан был первый шаг по тому опасному пути, по которому пошло все дальнейшее развитие штурмовых отрядов: если не все они, то во всяком случае часть их превратилась впоследствии в настоящих ландскнехтов.
В регулярном войске мятеж карается смертью мятежников; начальнику же, который не сумел предотвратить мятеж, последний обычно стоит его эполет. Гитлер мог прибегнуть только ко второму средству: он воспользовался случаем удалить неудобного Пфеффера. Последний получил почетную отставку с пенсией и выражением благодарности и поселился в Мюнхене. Место его в качестве главного начальника штурмовых отрядов занял сам Гитлер. Таким образом, Гитлер окончательно стал самодержцем в партии, объединив в своих руках гражданскую и военную власти. Однако он не в силах был взяться на деле за нелегкую задачу управления штурмовыми отрядами; для этого надо было создать должность начальника штаба — назвать его начальником генерального штаба было еще неудобно. Одно время в кандидаты намечался Геринг; за его кандидатуру особенно выступал Геббельс. Однако Гитлер назначил не Геринга, а возвратившегося из Боливии Рема.
В конце апреля правительство Германа Мюллера вышло в отставку. Социал-демократия и народная партия рассорились по вопросу о страховании безработных, из-за статьи в бюджете, составлявшей всего каких-нибудь 70 млн.; из-за этого пало последнее республиканское правительство в Германии. В рядах социал-демократии впоследствии стало притчей во языцех, что не следовало жертвовать властью из-за пустяка. Но дело было не в этом пустяке, а в том, что социал-демократия вследствие своей уступчивости в правительстве, мелочности в полемике, бездеятельности в пропаганде и неудачливости ослабела и перестала быть силой, которая внушала бы страх. Президент республики охладел к социал-демократическому министру-президенту Пруссии Отто Брауну,[122] к которому одно время казался расположенным и которого как будто ценил. К Гинденбургу стали вхожи несколько молодых деятелей из правого лагеря, остававшиеся пока на вторых ролях, в том числе отошедший от Гугенберга Тревиранус (из немецкой национальной партии) и лидер партии центра д-р Брюнинг.[123] Не радовало президента и то, что правительство Мюллера не могло предложить ему ничего лучшего, как подписать безотрадный план Юнга. Внешняя политика Германии уже при Штреземане становилась все менее утешительной, а после его смерти (октябрь 1930 г.) осталась фактически без руководства и колебалась без руля и без ветрил между традицией осторожности Курциуса и стремлением центра к «новой динамике». Канцлер добросовестно исполнял свои обязанности в качестве честного маклера, желавшего дать удовлетворение каждой из партий; рейхстаг превратился в торжище, на котором шли препирательства обо всем вплоть до спора о зеленых бобах и пряже, точнее, о пошлине на эти товары. Правительства ломали себе шею на частных вопросах, которые великолепно могли быть улажены ведомственным порядком. В конце концов, когда по наущению Шлейхера министр рейхсвера Гренер отказался поддерживать кабинет, последний потерял почву под ногами.
Когда правительство Германа Мюллера вышло в отставку, оказалось, что в запасе уже имелся налицо новый кабинет. Президент республики поручил образование нового министерства д-ру Брюнингу, который составил кабинет без участия социал-демократов. Это правительство не опиралось на большинство в рейхстаге, но зато у него была надежда на будущее в лице отколовшихся от Гугенберга депутатов немецкой национальной партии; они возглавлялись новым министром Тревиранусом и называли себя теперь народными консерваторами. Брюнинг решил взять рейхстаг в ежовые рукавицы, держаться с ним не маклером, а хозяином и твердо управлять, проводя свою волю при наличии двух примерно равносильных партийных фронтов с их крикливой бестолочью. Он рассчитывал импонировать нации, отняв у рейхстага бобы и пряжу и предоставив решение по этим вопросам правительству. Тревиранус должен был защищать эту политику перед избирателями правого лагеря; выступая паладином импозантного правительства твердой власти, он должен был добиться успеха у избирателей.
Но Брюнинг ошибался. Смена правительства настроила общественное мнение еще более недоверчиво ко всякому парламентскому правительству; нового веяния не ощущали, зато чувствовали, что старое рушилось. Брюнинг дебютировал самым неудачным образом: он распустил рейхстаг и апеллировал к народу по вопросу о бюджете, проведенном им в порядке чрезвычайного декрета. Тревиранус отправился в поход, чтобы завоевать избирателей для консервативной идеи. Но со стороны правительства это было самой неумелой пропагандой; народ хотел хлеба, а его кормили иностранными словами — ораторы грызлись между собой, сражаясь за консерватизм, либерализм, парламентаризм и воображая, что избиратели — за демократию. А избиратели были только против налогов и безработицы. Новый метод Брюнинга — «разгон неспособного рейхстага» — даже не был еще как следует замечен избирателем. Его смаковали пока только молодые «государствоведы», учуявшие здесь принцип сильной власти.
