— Товарищ! — Петренко шагнул к врачу. — Нам на пять минут, это очень важно.
— Все в нашей жизни важно, и никто не хочет ждать. — Врач повернулся, чтобы уйти.
Таня узнала Бадьяна.
— Что с ним, доктор? — уцепилась она за халат.
Бадьян остановился.
— Открылось артериальное кровотечение. Кровь остановлена. Для вливания крови не хватило наших запасов нужной группы… В Макеевку пошла машина. Часа через полтора кровь будет. Вот и все. Вы здесь не нужны.
— Как же так, товарищ врач! Доктор! Два часа… это же много! А вдруг человек… — Петренко мял в руках кепку, совал ее в карман, вытаскивал и тряс перед лицом врача. Ища поддержки в какой-то своей еще не высказанной мысли, Петренко посмотрел на Таню и тихо, умоляющим голосом сказал: Товарищ, возьмите у меня кровь, пожалуйста, я совершенно здоров. Вот посмотрите! — Он сбросил с себя пальто, заторопился, нащупывая на рубашке пуговицы. — Вы не имеете права отказать мне! — Голос Петренко дрогнул. — Я не уйду отсюда! Я буду жаловаться! Что вы так смотрите на меня?!
— Вы хоть знаете, какая у вас группа крови? — устало спросил Вано Ильич.
— Какое это имеет значение! Кровь есть кровь!
— Нам нужна первая труппа, резус положительный.
— Вот-вот! У меня точно такая… с резусом…
Через полчаса Бадьян настраивал аппарат для переливания крови и задумчиво улыбался.
— Сережа, ты знаешь, кто стал твоим донором? Известный тебе… — Й поднес ампулу с алой жидкостью к глазам Сергея, надеясь приятно изумить его. На этикетке торопливым почерком было написано; 'Петренко Геннадий Федорович. Токарь. Группа крови первая'.
Сергей не знал токаря Петренко, так же как токарь Петренко не знал шахтера Петрова. Но врач полагал, что они хорошо знакомы: зачем бы иначе человек врывался в больницу среди ночи и предлагал свою кровь?
Эту ночь Таня провела в больнице. Сидя на стуле около, столика дежурной сестры, силилась задремать, хоть на минуту забыться и не могла. Несколько раз ходила в палату к спящему Сергею, молча смотрела на него и, боясь расплакаться, убегала.
Однажды Тане почудилось, что ее зовут. Бегом направилась в палату. Сергей метался в бреду по постели, хриплым шепотом звал:
— Таня, Танечка… иди ко мне. Не плачь, мама… Мне больно, доктор… я не хочу, не хочу…
Утром Таня взяла полотенце и повесила на спинку кровати, заслоняя лицо Сергея от солнечных лучей.
— Пусть светит, Таня… — услышала она и замерла.
— Ты не спишь, Сережа? — Какое теплое солнце…
— Я не уйду от тебя. Что хочешь делай со мной. Не уйду! Мне жизнь без тебя не нужна.
— Спасибо… Танечка…
Днем больницу осаждали шахтеры. Упрашивали, грозились, потрясали всевозможными бумажками перед глазами главврача и уходили ни с чем. Посещать Петрова категорически запрещалось. К знакомым и незнакомым людям выходила Таня. Сбивчиво рассказывала о состоянии здоровья, принимала кульки, записки, протоколы собраний, вся суть которых сводилась к одному; не. падай духом, друг, мужайся, шахтер!
К вечеру приехал весь состав комсомольского бюро шахты. Ребята, хмурые, присмиревшие, гуськом прошли в приемный покой и попросили к себе врача.
К ним вышел Бадьян.
— Почему к Петрову не пускают друзей? — сердито спросил Мамедов.
— Существует определенный порядок, к тому же больной очень слаб, ответил Вано Ильич.
— Сколько это будет продолжаться? И что сделано для его выздоровления? — выдвинулся вперед Волобуйский.
— Мы все мужчины. Я понимаю ваши чувства. Но… случай исключительный…
— Нас не интересует статистика! — взорвался Николай Гончаров. — Мы спрашиваем: он будет жить?
— Ну, друзья мои!.. Вы говорите так, будто подозреваете что-то нехорошее. Делается все, что в наших силах. Будем надеяться…
— Извините, — смягчился Николай, — это ж наш Сергей, такой парень!.. Мы решили дежурить здесь. Если потребуется кровь, кожа… в общем, все мы в вашем распоряжении, — тихо Закончил ой.
— Спасибо! Пока этого не нужно! Но… все может быть… Бадьян ушел. В белом больничном халате вошла Таня.
— Коля, Сереже и правую готовят…
— Успокойся, Танечка, — обнял ее за плечи Гончаров. — Надо крепиться, понимаешь, надо…
— Как посмотрю на вас, все живы, здоровы, а он… — заплакала Таня, Как же вы не уберегли его?
— Это он сберег нас… большинство было там… в лаве… а он, как Матросов… грудью… — давясь спазмами, медленно сказал Мамедов.
Состояние Сергея час от часу становилось все хуже и хуже. Оттягивать ампутацию второй руки стало опасно.
За несколько минут до начала ампутации он открыл глаза, обвел взглядом суетившихся вокруг врачей и сказал:
— Значит, и правую…
— Сережа, речь идет о твоей жизни.
— Позовите Таню.
В белой маске вошла Таня.
— Прости, Таня, если Что было не так… За вчерашнее… Не хочется мне… Не успели вы пожить… по-настоящему…
По-настоящему… А что было- настоящим в их жизни?
Кольцо, подаренное Сережкой в день свадьбы? Нет, оно было не настоящим. Его сделали из трехкопеечной монеты Сережкины друзья. Таня понимала: откуда у студента деньги? — и не обиделась. Оно и сейчас у нее на руке, рядом с тем золотым, что купил ей Сергей с первой получки. Десять настоящих не надо ей за то блеклое, медное…
Может, настоящей была свадьба? В разгар веселья им вдруг стало тесно под крышей дома, захотелось поделиться своим счастьем со всем миром. Сергей шепнул: 'Давай сбежим!'.
И они убежали со свадьбы. Шли по пустынным улицам ночного города, под ногами скрипел снег, и от избытка чувств им хотелось крикнуть: 'Люди! Смотрите, какие мы счастливые!'
У Тани мерзли руки, и Сергей грел их в своих, больших, крепких. Потом он целовал ее в глаза, щеки, губы и шептал: 'Родная моя, я тебя через всю жизнь на руках пронесу'.
У Тани перехватило дыхание, она согласно кивала головой, закусывая губы, боясь разрыдаться, и не могла говорить.
Через два часа Сергей Петров лежал в палате без обеих рук…
Утром, после операции, приехал отец. Старый солдат, сам не раз смотревший смерти, в глаза, сел как подкошенный у изголовья лежащего без сознания сына.
Двое суток Сергей был на грани жизни и смерти. Двое суток не отходила от него Таня. Она словно окаменела, сидя на стуле. На уговоры пойти отдохнуть молча качала головой и опять неподвижно застывала, уставившись взглядом в одну точку.
— Сидит, сердешная, моченьки нет на нее глядеть, — рассказывала в соседней палате санитарка тетя Даша. — Аж у самой в грудях все разрывается. Стало быть, дюже любили друг дружку.
— Чегой-то ты, бабка, любовь их хоронишь! Любили, любили… Слушать гадко! — рассердился больной с перевязанным лбом. — Помню, в сорок третьем… Да чего тут рассказывать! Сидела бы, старая, на своей законной пенсии и не рыпалась! Одну жалость разводишь. Послушает иная дура такую антимонию, да так ей станет жалко саму себя, что… — Больной помолчал, кутаясь в одеяло. Улегся и враз потеплевшим
