– Шаровая молния. Фидер на подстанции выбило. Если что, запустим дизель...
– Гроза идет? – Он попытался рассмотреть в небе звезды, однако свет фонарей и костер слепили.
– Нет, Глеб Николаевич, прогноз на ночь хороший! – бодрился управляющий. – Без осадков, температура плюс семнадцать...
– Откуда же шаровая молния, Воронец?
– Здесь это бывает. Железные горы кругом...
Балащук сунул телефон в карман и сел к огню. Писатель уже спал, уронив голову на грудь, отчего мясистое лицо побагровело еще сильне, а тяжелая челюсть отвисла, рот открылся и посинели губы – мертвец, но налитый до краев, черненый серебряный стаканчик держал крепко и ровно, как по уровню...
Бард вдруг запел надрывным, незнакомым голосом.
И снова с нуля да по лестнице дней
Опаснее яда, темнее теней.
Мне рваться наверх в безликий парад,
Расталкивать всех и бить наугад.
И, зная, что есть за тучами свет,
Совсем не жалеть потерянных лет,
Не дергать стоп-кран, не чувствовать боль,
Не падать от ран, не прятать любовь!
Не прятать любовь!
Из последних сил над пропастью лет лететь и лететь.
Все, что я любил, того больше нет, и хватит жалеть.
Я глаза открыл, и сердце во мне забьется вот-вот,
Я уже ступил полшага назад, две жизни вперед.
Балащук не уловил момента, когда свет погас и на горе, поскольку смотрел в огонь и отвлекся, но когда поднял голову, то ничего, кроме непроглядной тьмы окрест костра, не обнаружил. Словно все: гостиничный поселок внизу, канатные дороги, гаражи с кабинами, рестораны, кафе и прочие постройки, – короче, вся могучая и гордая инфраструктура горнолыжных трасс никогда не существовала, впрочем, как и такая мелочь, как фонари охранного освещения, подсветка стартовых площадок и совсем уж пустяковые декоративные светильники. И остался один костер, как бы если он очутился здесь лет сто назад, когда Зеленая была местом отдаленным и диковатым...
Из тьмы высунулся официант и упредил вопрос:
– Это у нас бывает... Сказали, шаровая молния. Сейчас я свою станцию запущу, – и растворился в непроглядной бездне.
Тьма смирила и барда – гитара замолкла, песня осталась недопетой...
Глеб позвонил управляющему вниз и велел немедля запустить резервный источник питания, но услышал в ответ нечто невразумительное:
– Дизель работает... Энергия, напряжение... Ищем электрика и обрыв... Что-то сгорело или отсырело...
– А мозги у вас не отсырели? – взревел и осекся Балащук. – Вы что там, надрались?!
– Я на пульте управления стою! – клятвенно сказал Воронец. – Исправим!..
Шутов проснулся, закрыл рот и позрел совершенно трезвым взглядом. Увидел стаканчик в твердой, несгибаемой руке, замахнул его в один глоток и вальяжно отшвырнул в траву.
– Гуляй, рванина, от рубля и выше!
Второй официант знал свое дело, бережно поднял и поставил на невидимый поднос. В неформальной обстановке писатель переходил на «ты», чем подчеркивал свою значимость, мол, на отдыхе, как в бане, все равны, но тут вдруг зауважал.
– Глеб Николаевич, давно хочу вас попросить... Познакомьте меня со своей сестрой? Представьте, что ли? Я ее дважды только видел, да и то издалека.
Глеб был уверен, что Шутову все известно и об отношениях Вероники с Казанцевым, и о нынешнем ее положении. Тема была болезненная для Балащука.
– Зачем тебе? – спросил угрюмо.
– Вы, конечно, простите, Глеб Николаевич... Но Вероника мне нравится.
Относиться серьезно к столь внезапному заявлению писателя было невозможно.
– Этому наливать газировку! – приказал он официанту.
– Нет, на самом деле, Глеб Николаевич, – просительно заговорил Шутов. – Понимаю, я в два раза старше ее... Но мы оба одиноки. Между прочим, я еще ни разу не женился. Имеется в виду, официально...
– Хочешь мне одолжение сделать? – язвительно спросил Глеб. – За мою несчастную сестрицу порадеть?
– Честное слово, она мне нравится!
Балащук знаком подозвал официанта.
– Принеси пластырь и заклей этому рот.
– Есть скотч, – сказал тот.
– Еще лучше. Замотай скотчем. Я его больше слушать не могу.
– Напрасно вы так, – будто бы обиделся Шутов. – Нехорошо смеяться над чувствами...
Бард вдруг заплакал: в свете костра отчетливо было видно слезы, гулкими каплями падающие на деку гитары, но из-за стоического молчания это напоминало дождь...
– Неужели это конец? – будто бы сам себя спросил он. – И ничего больше нет... Ни на этом свете, ни на том?
У Глеба возникло желание утешить его, и он уже сделал некое движение рукой, словно хотел погладить темя длинноволосой головы, но тут его осенило: проблемы с электричеством – это месть свояка! Узнал, кто сегодня ужинает на горе, и устроил темную...
И сам себе не поверил.
Вырулить, вывести свои мысли из цепенящего заблуждения он не успел – зазвонил зажатый в кулаке телефон.
Это был начальник службы безопасности. Не отвечая ему, Балащук ушел во тьму, хотя уже в том не было особой нужды, и отозвался, лишь когда наткнулся на снежную линзу. Машинально отметил время – половина четвертого утра...
Голос Абатурова вибрировал от напряжения, но доклад был по-военному четкий, однако ветер, падающий со склона Кургана, словно играл радиоволнами и между фразами возникал хлопающий звук, как бы если трепало парус или полотнище флага.
– Удалить рамные переплеты не представляется возможным, Глеб Николаевич... Даже с помощью взрывчатки... Дверь выдержала пятьдесят граммов пластида... Сорвало дерматиновую обшивку и отбило ручку... Неправильно был наложен заряд...
– Наложите его правильно! – стиснув зубы, посоветовал Балащук. – Кто вам мешает?
– Пластида... больше... нет. – Хлопки незримого паруса становились чаще и уже разбивали фразы. – Поврежден козырек... Легкую... контузию... получил директор ЧОПа... Какие будут... указания?
– Притащите автоген! – Рыхлый, растепленный снег под ногами был настолько тяжел, что выдерживал человека. – Газовую горелку! И вскройте!..
Абатуров иногда сам кричал на подчиненных, но от крика начальства терял уверенность.
– Попробуем, конечно... Принимаем меры... Шуму много... Участковый не справляется... Граждане звонят... в милицию... Очень много шума.
– Что вы предприняли, доложите! – потребовал Балащук и едва устоял на ногах.
Вероятно, он попал в зону, где ветры сшибались, и поспешил вернуться назад, под прикрытие стартовой площадки.
– Мы перехватили... экскаватор. – Голос полковника отчего-то стал гулким, как в бочке. – Принадлежащий... теплосетям. Вышла из строя гидравлика... Лопнул шланг... Извините, Глеб Николаевич... Я весь в масле...
Глеб сбежал со снежной линзы и скорым шагом направился к костру.
– Ты у меня завтра в дерьме будешь! – пригрозил он. – Вы уже два часа там возитесь!.. Не войдете в музей до рассвета, всех уволю к чертовой матери!
И схлопнул половинки телефона.
Балащук никогда не злоупотреблял спиртным, пил хоть и часто, но по немногу и в малых дозах; тут же почувствовал желание изменить себе и, не дожидаясь конца операции, тяпнуть сразу стакан, как это делал отец, возвращаясь со смены, лечь и выспаться. Он не заметил, когда с плеч слетело одеяло и ветер теперь толкал в спину и прожигал насквозь ткань тонкого спортивного костюма. Спасительный костер оказался не так и близко: выслушивая доклад, он не заметил пройденного расстояния, испытывая от негодования потребность двигаться, тем паче, вниз по склону ноги несли сами. Теперь он бежал вверх, подгоняемый ветром, и часто спотыкался, поскольку вершина Зеленой в летнее время была не очень-то гладкой – повсюду камни, замятые в грунт стволы деревьев и ямы. В непроглядном мраке он не видел стартовой площадки, но чувствовал, что она где-то рядом, и ориентировался только на свет костра, вихрь искр, полуприжатый к земле, и надрывный голос барда, все еще звучащий наперекор ветру:
Я глаза открыл, и сердце во мне забьется вот-вот,
Я уже ступил, полшага назад, две жизни вперед.
На фоне огня он видел единственное живое пятно – согбенную, прикрытую одеялом спину и трепещущие на ветру космы Алана; будто бы оскорбленный в лучших чувствах Шутов, вероятно, сломался и спал где-то лежа. Его программа-минимум была выполнена – сыт, пьян, нос в табаке, для максимума не хватило девочек, но ничего, перетопчется...
Второй официант тоже куда-то исчез, поэтому Балащук сунулся, припал к огню, улавливая жар полами распахнутой куртки и чакая зубами, попросил барда налить водки. Ветер как-то разом опал, тьма на горизонте слегка разредилась, и стало тихо – близился рассвет...
Над костром висел походный закопченный котелок и хлюпало какое-то варево. Изящная рука барда сняла его, и за спиной послышался звон тонкой струйки, падающей на серебро.
– Ты что мне наливаешь? – Глеб насторожился. – Я просил водки...
И, обернувшись, непроизвольно отпрянул, чуть не сковырнувшись с корточек в огонь.
На месте Алана у костра сидела молодая беловолосая и загоревшая до золотистой смуглости женщина. И на плечах было не одеяло, а просторный, стянутый только у горла ремешком бирюзовый плащ. В прореху, треугольником уходящую к низу, была видна ее обнаженная грудь и живот, покрытый таким же загаром.
Она протягивала стакан и смотрела пустыми белками немигающих глаз...
Горло перехватило от какого-то затвердевшего, застывшего всхлипа, как бывает в детстве, после долгого плача.
– Пей, – проговорила она, и в незрячих глазах возникли светящиеся зеленые штрихи, отчего взгляд стал напоминать кошачий.
Балащук попытался сглотнуть ком – не получилось, впрочем как и подняться на ноги, из-за онемевших икроножных мышц...
– Ты кто? – Язык едва повернулся.
– Айдора.
