– Коли быть обратному пути – по три камня занесем ему на гору, – клятвенно пообещал Опрята. – И ты понесешь...
Феофил отчего-то остался безответным. Он протер глаза, затем, склонившись, собрал с жухлой травы горсть снега и попытался промыть их – должно, не промыл...
– Опрята? – через минуту позвал он. – Сие не солнце погасло... Мы ослепли.
– Знать, не подсобил нам крест, Первуша. Не силен в земле Тартарской встать выше чудского заклятья.
Тут Первуша взбугал, ровно бык племенной, схватил крест, как меч, вознес над головою и умчался во тьму, туда, куда стоял лицом. И долго еще над черной марью слышался его удаляющийся рев, покуда расстояние не поглотило все звуки.
Воевода же прислушался к могильной тишине и, уверовавшись, что теперь и оглох, нащупал кочку и сел, ибо не знал, в какую сторону идти, да и след ли вообще двигаться куда-либо. Коль не снимет заклятья Первуша, Опряте за сей поход ответ держать перед ватагой. И уж лучше ослепнуть и оглохнуть, принять на одного себя и род свой кару от чудских чар, нежели чем подвергнуть ей всю ватагу.
По стародавнему обычаю предводителя, сгубившего товарищей своих, ушкуйники казнили смертью позорной и гнусной – выматывали кишки на греби, садили в ушкуй и отпускали.
Былинного Соловья Булаву так и покарали за то, что он не привел ватагу на край света...
Тяжкими были думы в тот час у Опряты, в пору хоть самому кишки вымотать. Светлым пятном во мраке туманящегося рассудка оставался последний яркий зрак, истинно радостные мгновения в себя воплотивший, – шальная ночь с перезревшей девой югагирской, коей отдал семя свое. Он не помнил в сей час ни образа ее, ни причудливого имени, а только огонь страсти и радости, от нее исходящей. Он и в самом деле, ровно оратай с сохой, пахал сию невозделанную, но благодатную ниву и щедро сыпал и сыпал семя. И уже перед рассветом, утомленный, обессиленный, забылся, как показалось, на минуту, ибо не смел проспать зарю, помня самим назначенный час, когда ушкуи должны отвалить от пристани. Но проспал бы, коль не пробудила бы его югагирская дева.
– Приложись к лону моему и послушай, – промолвила она.
Он приложился и услышал сквозь нежную ткань плоти ее явно ощутимый толчок. И, зная, сколь жены вынашивают плод, даже не изумился сему, ибо в тот миг время перестало быть сущим в прежнем виде.
Голос ее напоминал шелест речной волны.
– К исходу нынешнего дня рожу сыночка...
– Постой! Сколько же я спал?
– Да не тревожься, взгляни в окно – рассвет встает!
И верно, всего одна ночь и миновала...
В сейчас, сидя на кочке среди мари, слепой и глухой, он утешался сей единой мыслью. И время так же перестало быть сущим, но лишь до той поры, пока перед взором, в мрачной непроглядной мгле возникло призрачное зарево. По тому, как оно разгоралось, он прозревал и уже начинал видеть длинные тени, бросаемые убогими деревцами, но вдруг заметил, что они, сии тени, падают сразу с двух, противоположных, сторон, как если бы над землею всходило сразу два солнца.
Опрята обернулся назад и в самом деле узрел другую зарю. И не изумился сему, как и первому толчку дитя в лоне югагирки, так скоро зачатому от его семени. Он встал между двумя заревами и, не ведая, где запад и восток, стал ждать, какое солнце взойдет первым, и взойдет ли вовсе. Огонь же небесный, изливаясь расплавленным железом, топил скудную растительность на окоемах, и две сии волны неотвратимо и стремительно катились навстречу друг другу. Опрята не испытывал ни страха, ни сожаления, ни прочих чувств, коими отягощается человеческая душа в подобные мгновения; он лишь чуял, как под ухом, прислоненным к нежному лону, растет, созревает и уже толкается новая жизнь, и оттого все происходящее на сем свете воспринималось отстраненно. Он стоял и ждал, когда два пламени сшибутся, схлопнутся в единое, и тогда расплавится вся земля Тартар.
И наступит конец света, ибо хозяин горы Рапейской, Урал, исполнил угрозу свою и соединил утро и вечер...
Однако по правую руку над окоемом взлетел огненный шар и указал восток! В тот же миг погасло зарево, что еще мгновение назад пылало на западе, погасло и обратилось в дымный столп.
Все встало на свои извечные места, как было от сотворения мира.
Вместе с восходом Опрята не только прозрел, а будто бы вернулся из небытия на землю, устроенную непривычно; он словно сам только что родился и, вдохнув первый раз холодного воздуху, отверзнув очи, пожалел, что оставил материнское чрево, где ничего, кроме блаженства, не испытывал. А тут очутился нагим и мокрым на знобкой осенней земле, где под босыми ногами хрустел лед и чувствительную, ровно обожженную плоть резала осока и царапал колючий, мерзлый кустарник...
Он обернулся к солнцу и, греясь от него, пошел ему встреч.
9
В Новокузнецк он добрался лишь в одиннадцатом часу утра и сразу же велел таксисту ехать на Пионерский проспект, к Дому геологов. Тот всю дорогу с некоторым недоумением поглядывал на странного, подхваченного ночью на трассе пассажира, наряженного в форму горного инженера, которую надевали по праздникам. Когда же остановился возле геологического музея и получил деньги, вдруг сказал с усмешкой:
– Ты так на Балащука похож.
– Это кто такой? – серьезно спросил Глеб.
И увидел – гадость какую-то хочет сказать, скривил рожу, но в последний миг усомнился в чем-то и промолчал.
Никаких следов штурма здания уже не было, если не считать масляных пятен на асфальте, оставленных, вероятно, сломанным экскаватором, да заклеенных, но так и не разбитых стекол в окнах. Балащук зашел со двора, откуда был вход в музей, в полной уверенности, что он закрыт, но, к удивлению своему, обнаружил, что ободранная накладным зарядом дверь чуть приоткрыта. И за ней – никого: заходи, захватывай...
Он вошел в переднюю и, как в прошлый раз, оглядел ближайший пыльный зал, вдруг ощутив в этом некое проявление вечности, незыблемости, неуязвимости. И еще раз, на подсознательном уровне, убедился, что хранитель каким-то образом связан с таинственными обитателями Мустага. Откуда бы такая уверенность?..
Старик сидел во втором зале возле электрифицированной карты области и, опершись подбородком на геологический молоток с длинной рукоятью, как на посох, откровенно дремал, чем-то напоминая полуслепую, беспомощную сову, случайно оказавшуюся в ярко освещенном месте.
По пути в Новокузнецк Балащук прогонял в уме предстоящий разговор с хранителем, всякий раз понижая его нервный градус, и, когда подъехал к музею, окончательно решил, что не стоит говорить с ним, как с врагом. Этот поперечный, непредсказуемый старик, даже если и впустит, то, вполне возможно, ничего не скажет, а лишь посмеется и пошлет подальше, потому что сам выглядит, как вековая, незыблемая пыль.
Оказавшись перед ним, самоуглубленным или дремлющим с приоткрытыми глазами, Глеб и вовсе понял, что пришел сюда зря. Однако в ту минуту он еще не знал, с чего начинать розыски Айдоры, и потому, смешавшись, косясь на хранителя, стал рассматривать пустым взором какие-то зеленые минералы под стеклом.
И в это время в зал вошла пожилая интеллигентная женщина в старомодном, с приподнятыми плечами и кружевным воротничком, платье. В ее руках был поднос с чайным прибором, и из единственной чашки курился парок.
А Балащуку еще по дороге захотелось пить...
– Молодой человек, музей закрыт, – почти не глядя, проговорила она, усаживаясь за письменный стол в углу.
– Но было открыто, – воспротивился он.
– Забыла запереть... Выйдите, пожалуйста.
– Мне нужно поговорить с Юрием Васильевичем.
– Не видите, человек спит, – строго и громким шепотом проговорила женщина. – Три ночи на ногах...
– А почему на стуле? – совсем не к месту спросил он.
– Спина болит... Приходите завтра.
До завтра он вытерпеть не мог, но и будить хранителя не посмел.
– Подожду. Между прочим, я тоже не спал три ночи. И устал... Можно, тоже подремлю на стуле?
Строгая тетка наконец взглянула на него осознанно и, должно быть, заметила форму горного инженера: взгляд скользнул по шеврону и погонам на плечах...
– Вы знакомы с папой?
Балащук принял ее за жену, но это оказалась дочь, та самая, с Салаира, с невыплаченным кредитом...
– Знакомы...
В голосе ее послышалось некоторое участие.
– Сожалею, молодой человек... У вас срочное дело?
– Очень!..
– Зайдите после обеда. Раньше он не проснется. Слышали, наверное, что здесь творилось?
– Слышал...
– Как ваше имя? – Дочь хранителя взяла ручку. – Встанет, скажу, что заходили...
Стоило назваться, и дверь в музей закроется навсегда.
– Хорошо, после обеда загляну. – Он сделал несколько шагов и вдруг услышал надсаженный, неприятный голос старика.
– Это тот самый Балащук!
Он обернулся: хранитель оставался в прежней позе некой совиной дремы, но из полуприкрытых глаз истекала странная, завораживающая и ядовитая ухмылка. А его дочь из старой интеллигентки мгновенно перевоплотилась в драчливую ворону.
– Балащук?! – каркнула она и распустила крылья. – Разбойник! И еще приперся!.. На стуле посплю! Думали, если мой кредит погасили, значит, купили? Благотворители хреновы! Мошенники, обманщики! Вот ваши деньги!
И швырнула ему под ноги пачку тысячерублевых купюр, которые рассыпались широким веером.
– С голоду будем пухнуть! – добавила она. – Но ваших поганых денег не возьмем!
– Не кипятись, – урезонил ее старик и разогнулся. – И деньгами не разбрасывайся... Ну что, опоили тебя на Зеленой? А я предупреждал!..
– Юрий Васильевич, – Глеб вмиг вспотел, однако пот был холодным. – Приношу свои извинения. Готов публично признать... Глупо надеяться с моей стороны... Но кроме вас, никто не поможет. Как мне найти Айдору?
Хранитель вроде бы окончательно проснулся и, опираясь на молоток, как на костыль, встал на ноги – сутулый, почти горбатый, скрипящий и немощный, но при этом лицо оставалось самодовольным и даже надменным.
– Какую Айдору? – тупо спросил он.
– Которая варила зелье на Зеленой!
Он потряс головой, отчего небритые, обвисшие щеки издали хлопающий звук, как бывает у некоторых породистых собак.
– Ты что несешь, парень?
