Горький тогда работал над «Жизнью Клима Самгина», книгой, как известно, нисколько не фантастической. В цитированном письме он разрешает сомнения своего корреспондента насчет истинности научно-технических предвосхищений, не противопоставляя задачу художественной литературы в теме будущего ее задачам в теме прошлого и настоящего, а, наоборот, ставя в один ряд все эти задачи. По его мысли, критерием любых представлений о грядущем выступают в конечном счете духовные, притом идеальные ценности научной фантастики. Люди несведущие начинают и заканчивают всегда оценивать с того, возможно ли то, что она предсказывает. Между тем критерий возможного для научной фантастики всегда
Она исследует целеполагание в иной плоскости, в других масштабах, отличным от нефантастической литературы способом художественного познания. Научную фантастику по справедливости сближают и отграничивают от нефантастики, как художественное
Другое и более существенное различие —
Каким образом предвидения воздействовали на состояние умов, какими путями сказался «эффект прогноза» на процессах космизации, — это отдельная тема. Очевидно только, что значение космического романа не ограничилось «психологической подготовкой» великого шага (о чем не раз говорилось). Наиболее ценно, думается, то, что он способствовал целостному представлению процесса космизации, через художественный образ будущего осознавалось сложное взаимодвижение ее средств и целей (художественно-фантастическая «доводка» космической техники уточняла социальные цели, а целевая установка будила мысль о совершенствовании средств).
Не случайно, думается, Циолковский (да и не он один) столь охотно прибегал к беллетристической форме, придавал такое значение научно-художественным моделям космизации. Литературная фантазия была для него не побочным продуктом, но составной частью научного творчества. Художественная модель позволяла заранее охватить всю совокупность проблем и аспектов космизации и, главное, с такой целостно обобщающей точки зрения на нужды, потребности, возможности и гуманистические идеалы прогресса, какой не обладает в отдельности ни один род теоретической или практической деятельности. Образ космического будущего поэтому самый своеобразный, быть может, вклад художественной литературы в прогресс XX века.
Не случайно, видимо, в создании этого образа ведущую роль сыграл роман. Синтетическая форма самого жизнеподобного жанра наиболее полно восприняла — и вместе с тем универсально выразила — выход человека в космос как историческую неизбежность. Не случайно, видимо, космический роман в советской литературе за сравнительно короткое время поднялся от приключенческой популяризации к философскому исследованию. В целеполагающем пафосе этого исследования увлекательная литературная тема соединилась с новыми художественно-методологическими возможностями, и в жанровой универсальности романа эти возможности нашли наиболее полное выражение.
Громадные пространственно-временные координаты космизации, умножаемые новой проблематикой познания природы, жизни и разума, не укладываются, впрочем, в собственно роман. Кроме дилогий и трилогий, возникла и более сложная форма циклизации, более гибко сохраняющая вариантную природу исследования будущего. Космическая повесть и рассказ, развиваясь в пределах эпоса, созданного романом, разрабатывали те или иные стороны проблемы, направления уже созданного в романе художественного мира. И хотя включённость в цикл помогает сохранять единый план космического будущего, локальные сюжеты представляют большую свободу варьирования, неоднозначного решения одной и той же темы в пределах цикла. Братья Стругацкие выдвигают, например, в своих космических повестях неодинаковые варианты и критерии контакта с внеземной цивилизацией,
Цикл также предоставляет возможность более дальнего, хотя и пунктирно-выборочного, захода в будущее. В серии рассказов А.Балабухи («Парусные корабли», «Бродяга», «Победитель», «Решение» и др.), опубликованных в 1968 — 1973гг., просматривается гипотетическая история обживания Вселенной на протяжении целого столетия (в трилогии С.Снегова, в цикле А. и Б.Стругацких «всего» за несколько десятилетий) — от расцвета звездного флота до полной его отмены принципиально иными средствами преодоления пространства. Писателей-фантастов интересует, конечно, физическая возможность разного рода «телетранспортировок», минуя непредставимые протяженности, против которых бессильны звездолёты. Но главная мысль — проникнуть в многосложные социальные последствия космизации, во внутренний мир ее творцов. Не суждено ли, например, в обозримом будущем исчезнуть героической профессии космонавта, как в свое время умерло искусство парусного моряка? Уже сегодня очевидна тенденция к сокращению сроков крупнейших открытий, технического перевооружения. Вместе с тем средняя продолжительность жизни растёт и периодическая переквалификация специалистов становится массовой и нередко драматичной социальной проблемой.
Еще недавно космическая фантастика не ставила перед собой столь разносторонних задач, не связывала столь тесно отдаленное будущее с настоящим и прошлым. Современное художественное творчество выражает себя в космическом романе не как простая иллюстрация, не как служанка научной мысли, призванная оживить ее абстракции в наглядных образах. Космический роман вносит свой, оригинальный вклад в научно-общественное сознание. «На стыке» художественного творчества с научным он выдвигает критерий гуманистической целесообразности тех идей и концепций, мыслимых направлений «космической революции», что проступают на горизонте будущего. Он демонстрирует не только свое воздействие на художественную литературу, — через него осуществляется и
Космический роман создает такой обжитой художественный мир, что правдоподобие его, как полагают, оказывает даже мифологизирующий эффект в совсем уже не литературных дискуссиях об осуществимости звездных перелетов. «Если в научных, а чаще в популярных работах, -пишет Т.Чернышёва, автор интересных статей о природе научно-фантастической литературы, — оценке этих проектов (как правило, отрицательной) еще отдается дань, то это обусловлено традицией, созданной не наукой, а научной фантастикой»[115]. Суждение весьма лестное для космического романа. Но на деле отношение научной фантастики к теории космонавтики сложней, да и фантастическая литература трактует проблему, о которой идет речь, как мы видели, вовсе не однозначно.
Тем не менее, преувеличение показательно. Космический роман действительно оказал глубокое и разностороннее воздействие на научные представления. Он осуществляет «доводку» и пускает в самый широкий оборот новые идеи и гипотезы. В нем совершается сложный и плодотворный взаимообмен динамичных научных представлений с инерционными бытовыми; те и другие как бы взаимно испытываются на истинность. Идея о выходе земной жизни за пределы планеты в нем родилась и вызрела как мысль общественная, общечеловеческая. Современный космический роман может служить примером воздействия не только пауки на литературу, но и глубокого проникновения художественного творчества в научно-теоретическое. Подобно тому, как нефантастическая литература сделалась частью общественной мысли в познании настоящего и прошлого, научно-фантастическая переросла в инструмент изучения будущего, тем более действенный, что выступает она от имени массового сознания и к нему апеллирует.
В восприятии реалиста (Жюль Верн и Лев Толстой)
Первые научно-фантастические опыты русских писателей появились в характерной литературной ситуации, когда всемирно известные романы Жюля Верна, а впоследствии Герберта Г.Уэллса получили в России такой резонанс, какого не всегда удостаиваются и национальные классики. Знакомство с образцами мировой литературы в хороших переводах, через большие (по тем временам) тиражи, по рецензиям крупнейших литераторов, вообще говоря, было не в новинку русскому читателю. Однако с этими двумя писателями случай был совершенно особенный. И дело не только в том, что по изданиям иностранных классиков Жюль Верн уступает у нас только Джеку Лондону и Виктору Гюго или что Г.Уэллс, по его словам, издавался в России больше, чем у себя дома. Под этой количественной «верхушкой айсберга» шли процессы глубинного укоренения фантастики нового типа в русской культуре.
Переводы романов Жюля Верна принадлежали известной русско-украинской писательнице Марко Вовчок (М.Маркович, 1833-1907). Она дружила с П.Этцелем — издателем и вдохновителем знаменитой жюльверновской серии «Необыкновенных путешествий», сотрудничала в его «Журнале воспитания и развлечения», где тоже печатались книги Жюля Верна. Автор полностью доверял, по его словам, «умной, интеллигентной, образованной женщине, тонко чувствующей и превосходно знающей французский язык»[116]. С благословения Жюль Верна, вспоминала Марко Вовчок, П.Этцель предоставил на её усмотрение «и переделки, сокращения и вставки, которых в переводах имеется немало»[117]. Знаток жюльвернианы Е.Брандис считает, что в переводах Марко Вовчок вышли лучшие по тем временам русские издания книг Жюля Верна.
В таких благоприятных условиях Россия познакомилась в 1867-1877 годах с четырнадцатью научно-фантастическими романами и научно-популярным географическим трудом «Знаменитые исследователи и путешественники» — с большей частью того, что успел напечатать в то время молодой писатель. С 1918 года по 1976 год его книги выпускались 374 раза на 23-х языках народов СССР астрономическим тиражом более двадцати с половиной миллионов экземпляров[118], — намного больше, чем тоже популярные в России романы Гюстава Эмара, Майн Рида, Луи Жакомо, Луи Буссенара.
Хотя в этом родственном ряду Жюль Верн с самого начала, как мы увидим, воспринимался в России особо, у нас высоко оценили, среди других достоинств, и его выдающееся искусство приключенческого повествования. «Романы Ж.Верна превосходны! — говорил Лев Толстой своему собеседнику на научные темы студенту-физику А.Цингеру, будущему профессору Московского университета. — Я их читал совсем взрослым и всё-таки, помню, они меня восхищали. В построении интригующей фабулы он удивительный мастер»[119].
Здесь у Жюля Верна были такие блестящие соперники, как Александр Дюма. «Тремя мушкетёрами» тоже увлекались в семье Толстого, тем не менее, предпочтение отдавалось жюль-верновским «Необыкновенным путешествиям». «Папа привозил книги из Москвы, — вспоминает Илья Толстой, — и каждый вечер мы собирались и он читал нам вслух; „Детей капитана Гранта”, „100000 вёрст под водой”, „Путешествие на Луну”, „Три русских и три француза” и, наконец, „Путешествие вокруг света в 80 дней” [120]. Много лет спустя книги Жюля Верна читали младшие дети Толстого. В письме 1894 года Лев Николаевич сообщал жене: „Сейчас Саша с Ванечкой на полу рассматривали карту и узнавали, где Патагония, в которую поехали дети Кап[итана] Гранта”[121]. И в другом письме: „Чтение „Детей Капитана Гранта” продолжает иметь большой успех; участвует и няня, и я иногда» (т.84, с.226). Возможно, подобным образом французские школьники знакомились с географией России по роману «Михаил Строгов».
Русские подростки с упоением переходили к игре «в Жюля Верна», К примеру, Александр Беляев вспоминал, как они с братом «решили отправиться к центру Земли. Сдвинули столы, стулья, кровати, накрыли их одеялами, простынями, запаслись маленьким масляным фонарём и углубились в таинственные недра Земли. И тотчас прозаические столы и стулья пропали. Мы видели только пещеры и пропасти, скалы и подземные водопады, какими их изображали чудесные картинки: жуткими и в то же время какими-то уютными. И сердце сжималось от сладкой жути. Позднее пришёл с кошмарами „Борьбы миров” Г.Уэллс. В этом мире уже не было так уютно»[122].
Наглядно-практическое взаимодействие человека с природой в романах Жюля Верна было созвучно толстовской идее «заразительности» искусства. Его произведения и сейчас воспитывают хороший вкус к приключениям в поисках знания и свободы, в борьбе за справедливость, к приключениям, мотивированным наукой и такими благородными чувствами как товарищество и сострадание. В путешествиях героев Жюля Верна по суше и по воде, в океанских глубинах и в воздушной стихии, наконец, в околоземном пространстве зарождалось то самое приключение мысли, что сделается доминантой научной фантастики второй половины двадцатого века.
Трудно переоценить заразительность этих познавательных приключений в конце XIX — начале XX века, когда международный книжный рынок захлёстывала волна брутальной
