В период подготовки революции идеологическая миссия утопии усложнилась. В этой связи интересно определение жанра, которое дала писательница Леся Украинка. Если утопию традиционно определяли как картину лучшего будущего, то Леся Украинка в теоретической статье об утопическом романе писала: «Утопия в беллетристическом смысле есть изложение… положительного и отрицательного идеала жизни человечества»[141]. Как сказали бы в наше время — идеала и антиидеала.
Очень существенное добавление; ибо борьба, ибо столкновение идеала с антиидеалом требует учёта
* * *
Важно иметь в виду вместе с тем, что более научный по своему характеру прогноз не лишался в утопическом романе качества
Фантастической анимализацией классовой борьбы Г.Уэллс как бы говорил: если этот антагонизм не получит разрешения, в мире ровно ничего не изменится и в далёком будущем, разве что поменяются социальные полюсы. И вот хищники-эксплуататоры переродились в изнеженные ничтожества, а их вчерашние жертвы — в заботливых хищников, которые откармливают бывших хозяев к своему столу…
Эту великолепную метафору пытались оспаривать… ссылкой на улучшение жизни английского рабочего класса. Но Г.Уэллс, конечно же, собирался убеждать, что капитализму и в самом деле удастся довести человечество до каннибализма. Не зря же ведь он предвещал в своих утопиях светлое будущее. Даже В.И.Ленин, убеждённый в конечной гибели капитализма, не считал, что капиталистам в самом деле удастся ограбить землю. Опасность не исключалась —
Именно в этой — и, тем не менее, вероятной — посылке и заключалась идейно-художественная отдача негативного предположения. Предсказание оборачивалось предостережением: вот таким тенденциям нельзя давать развиться и вот почему необходимо всячески ускорить конец капитализма. Предостережения Г.Уэллса, не содержат, как правило, революционных выводов, давали, однако, для них богатый материал.
Уже русская дореволюционная критика отметила, что в романах Г.Уэллса, воспринимавшихся некоторыми как механическая смесь чересчур фантастических гипотез с условной сатирой, сатирическая метафора является как бы реализацией действительно возможного прогноза. «Под маской прихотливой фантастики, — писал автор рецензии на роман „Первые люди на Луне”, — скрываются такие злые, такие уничтожающие, такие ядовитые не пародии, не карикатуры, а прогнозы будущего, что романы Г.Уэллса перестают быть простым вымыслом и становятся социологическими предостережениями»[144].
Исторической заслугой Г.Уэллса как раз и было создание жанра фантастического романа-предостережения, который мы называли разоблачительной или антикапиталистической утопией. Параллельно употребляемый термин «антиутопия» представляется двойственным: исторически и этимологически он связан с антикоммунистической утопией. Роман же предостережение противостоял ей всем своим духом.
Не случайно роман Г.Уэллса «Когда спящий проснётся» пытались превратить в антиутопию (используя, конечно, и нечёткость позиции писателя). Купив у материально стеснённого автора рукопись, американские издатели выпустили выхолощенный текст, притупляющий радикализм первоначального варианта[145]. В русских дореволюционных переводах (К.Толстого) роман выходил под двусмысленным названием: «После дождика в четверг».
В этой связи реакционная газета «Новое время» писала, что так как «картины самодельного рая», начиная ещё с «алюминиевых дворцов» (видимо — в романе Н.Г.Чернышевского «Что делать?»), перестали, мол, вызывать энтузиазм, «естественно» должна появиться утопия, идущая «против течения», которая показала бы «размечтавшемуся человечеству», к чему могут привести мечты. «В добрый час! — благословляло Г.Уэллса и читателя „Новое время”. — Надо же когда-нибудь поумнеть»[146]. «Что… касается попытки решить социальный вопрос путём насилия, регламентации, кооперации и проч., то с какой бы энергией и какими бы хорошими людьми эти попытки ни делались, они удадутся лишь тогда, „когда спящий проснётся”, или, по русской пословице, „после дождика в четверг”. Вот что хотел сказать Г.Уэллс своим романом…»[147].
А Г.Уэллс сказал совершенно другое: что и при «научно» усовершенствованном капитализме трудящиеся неизбежно пробудятся к революционной борьбе. Г.Уэллс в самом деле пошёл против течения — против антикоммунистических и мещанских утопий вроде очень популярных в своё время «Грядущей расы» (1870) Э.Бульвер-Литтона и «Взгляда назад» (1888) Э.Беллами.
Развёртывая «в цельной и законченной картине» регрессивную тенденцию капитализма, Г.Уэллс не только дополнил классический утопизм более конкретным и глубоким социальным критицизмом —
Как фантаст, Г.Уэллс сознательно вёл социалистическую пропаганду. «Я, в сущности, никогда в жизни ничем другим не занимался» [148], — говорил он в 1931 году А.Луначарскому и продолжал: «Мы живём… в такое опасное время, что художник, не желающий принять в его беге участие как политик, то есть как вождь людей, кажется мне бесчувственным, бессмысленным, и я не могу признать в нём таланта…»[149]. «… Почти то же, — комментирует А.Луначарский, — говорил у нас ещё Н.Чернышевский»[150]. «…Сама способность воспринимать мир в категориях социалистической мысли много дала ему как художнику»[151], — справедливо отмечает Ю.Кагарлицкий в книге об Г.Уэллсе.
Самое глубокое и самое истинное зерно своей фантастики Г.Уэллс черпнул в марксизме. Тот самый Г.Уэллс, который, по выражению биографа Б.Шоу Х.Пирсона, бросался на Маркса «с дубинкой», тем не менее, отдавал ему дань высокого уважения. Слова Г.Уэллса: «Он озарил светом своей концепции всю современную историю человечества»[152] были не просто словами.
* * *
Г.Уэллс сознавал ограниченность
Однако осуществить органическое соединение утопии с романом-предостережением Г.Уэллс не смог. Динамизм романа «Люди как боги» — в столкновении Г.Уэллса с капитализмом, но не в движении человеческих душ. Персонажи Утопии — великолепные олимпийцы. Мраморным своим величием они — по закону контраста — усваивают разоблачение респектабельных бандитов из капиталистического мира, вздумавших силой обратить Утопию вспять. Но в них самих почти нет той борьбы идей и страстей, с помощью которой И.Ефремов, пусть и более скромными художественными средствами, реализовал идею вечного обновления человека как движущей силы коммунизма. Насколько кинетичен в утопиях Г.Уэллса закат старого мира — настолько статичен облик нового. Здесь художественный результат зависел не только от социалистического идеала, но и от философской основы воображения…
Одной из черт воображения Г.Уэллса было то, что подметил при встречах с писателем И.Эренбург: «Он дорожил логикой, а к диалектике относился подозрительно»[153]. Его метод социальных прогнозов, — писал И.Шкловский, — «тот же, что и химика, который старается определить, какой синтез получится от взаимодействия таких-то реактивов»[154]. Г.Уэллс мыслил «алгеброй» там, где требовалась «высшая математика».
В социальной системе Г.Уэллса утопизм сыграл двойственную роль. Как глубоко нравственная убеждённость в социалистическом идеале, утопизм делал его позицию по-своему честной, а нередко и необычно радикальной для буржуазного демократа. В компромиссах со своим обществом Г.Уэллс не был ренегатом социальной революции[155]. Он сравнительно рано пришел к мысли, что экономическая и идеологическая революции неотделимы от политической. И если в 1920 году в «Истории человечества» и в 1923-м в романе «Люди как боги» он, в противоречии с книгой «Россия во мгле», ещё не верил в созидательную силу революции то в 1924-м в некрологе В.Ленину он осторожно писал: «Быть может надежды таких людей, как я, чрезмерны и заплатки сейчас уже не спасут европейскую систему. Быть может, она обречена на более глубокие и крутые перемены, чем те, которые мы согласны признать необходимыми. Возможно, что своекорыстие слишком подточило корни… Возможно, вся европейская система, подобно России, всё-таки нуждается в прививке к этому новому неизвестному корню коммунизма, прежде чем она вступит в новый созидательный период. Но мне ясно, что годы идут, а выздоровление Европы ещё не началось»[156].
И хотя поздний Г.Уэллс не раз ещё вернётся к реформистско-утопическим заблуждениям, в конечном счёте, он серьёзно пересмотри свои взгляды.
Обо всём этом не следует забывать не только потому, что Г.Уэллс — большой художник и мыслитель, но и потому, что политическое сознание Г.Уэллса, несмотря на всю специфичность, в главном развивалось в созидательном направлении, делая ему честь как писателю, демократу и социалисту.
У каждого большого художника свои, особые отношения с другой культурой. Трудно вместе с тем назвать писателя мирового масштаба, чья русская судьба сложилась бы столь парадоксально. Неожиданной выглядела уже сама популярность певца научно-технического прогресса в отсталой аграрной стране, какой была Россия, когда на исходе прошлого века здесь был открыт выдающийся романист, не похожий не только на прославленных отечественных классиков, но и на Э.По, Д.Дефо, Дж.Свифта, чьи традиции на первых порах пытались отыскать в творчестве Г.Уэллса русские критики.
Первое его собрание сочинений вышло в Петербурге уже в 190 году; до 1917 года появилось ещё три; четыре, несравнимых, конечно, по тиражам и количеству переводов, были выпущены в советское время. Это — не считая большого числа трёх- и двухтомников, множества отдельных изданий, переизданий и публикаций в периодической печати. В 1934 году ленинградские писатели преподнесли своему гостю его книги, изданные после революции. К подарку была приложена справка Всесоюзной книжной палаты: общий тираж произведений Г.Уэллса перевалил за семьсот тысяч экземпляров. «Это, — благодарил автор, — гораздо больше, чем издано в Англии за то же время. Весьма приятный сюрприз»[157].
Компактно составленная к столетнему юбилею со дня рождения библиография русской уэлссианы[158] насчитывает свыше восьмисот номеров. Сюда вошли, между прочим, и художественные отклики на путешествие Г.Уэллса в Советскую Россию (пьеса Н.Погодина из трилогии о В.И.Ленине, стихи Н.Тихонова, Е.Евтушенко и др.), подражания Г.Уэллсу, пародии и т.д. Большую часть библиографии составляют литературно-критические статьи, исследования художественного и философского творчества Г.Уэллса, документы, связанные с Россией и общественно-политической деятельностью писателя, переписка с представителями русской культуры, их воспоминания и высказывания.
Ю.Ковалёв в приложенном к библиографии обзоре русской критики Г.Уэллса обращает внимание на то, что выдающийся художник нашёл признание в стране Толстого и Чехова лишь после того, как сделался популярным в качестве занимательного рассказчика-фантаста и социолога, автора «проектов будущего». К этому времени Г.Уэллс успел зарекомендовать себя в Англии первоклассным беллетристом. В России же интерес к его фантастике и социально-техническим пророчествам настолько преобладал, что, по признанию литературных журналов начала XX века, казалось несправедливым обсуждать его творчество с точки зрения чисто художественной[159].
Русские читатели поначалу не располагали, правда, хорошими переводами, и не только в смысле художественной адекватности. О царившем здесь произволе можно судить хотя бы по заглавиям романа «Когда спящий проснётся». Заключённую в нём метафору социальной революции то заостряли: «Спящий пробуждается», то нейтрализовали: «После двухвекового сна», то исключали: «После дождичка в четверг», в соответствии с «редактурой» текста.
Но дело, видимо, не только в переводах. Дело в том, что русская критика вообще долгое время воспринимала своеобразие Г.Уэллса каким-то «боковым зрением». Е.Замятин, например, писал о «стремительном, аэропланном лёте» его сюжета, делающим для читателя «просто физически невозможным вглядеться в детали, в стиль автора»
