был одним из самых ранних литературных предшественников этих замечательных характеров. Не оттого ли Дмитрий Фурманов одним из первых приветствовал новый роман писателя- эмигранта. С другой стороны, от красноармейца Гусева протягиваются нити к революционным персонажам «Хождения по мукам».
В «Аэлите» впервые складывается, чтобы занять особое место в творчестве Алексея Толстого, образ народа, взявшего судьбу в свои руки, — он пробуждает совсем другое нравственное чувство, чем толпа, бунтующая где-то за кадром в «Сестрах». И рефлексии российского интеллигента здесь тоже впервые оцениваются не только изнутри, но и с точки зрения интересов и целей Родины.
И образ вечного Космоса совершенно новый у Алексея Толстого, многоразлично повёртывается к читателю то символом трагического разъединения с Родиной (один из автобиографических мотивов «Аэлиты»), то увеличительным экраном земных событий, страстей и помыслов, то, наконец, сам по себе как таковой, как физическая безмерность, на край которой уже тогда вступал — это отлично почувствовал Алексей Толстой — человек XX века.
И тоже впервые в «марсианском» романе появился «мировой кинематограф» народов и рас. Легендарная историография создаёт в «Аэлите» всемирно-историческую подсветку революционной современности. Нигде ещё Алексей Толстой не пытался обозревать злободневное настоящее на таком гигантском экране Истории и Природы. Эстетическая, жанрообразующая, стилистическая функция этого экрана впоследствии перейдёт и в его эпическое полотно.
И самый необычный для Толстого-«бытописателя» мотив — мотив познания, который многократно варьируется в «Аэлите». «Богатством и силой знания» Сыны Аама захватили власть в Атлантиде. Своими тайными формулами атланты поработили невежественные племена Марса. Рассказ Аэлиты про десятилетия прошлого — широкое, на несколько глав развёрнутое отступление о том, как «силы земли, вызванные к жизни Знанием, обильно и роскошно служили людям» (с. 164) в недолгий Золотой век, как «полное овладение Знанием» (Толстой идеализировал исторические возможности наших пращуров) послужило источником «расцвета небывалой ещё на земле и до сих пор не повторённой культуры»[222], и как потом ложное знание, направленное на исключительное Я, привело к катастрофе.
Структура «Аэлиты», можно сказать, берёт начало в научно-фантастической фабуле, которую духовно мотивирует порыв героев романа к звёздам и которая через эту мотивировку просвечивает идейно-философскими и нравственно-политическими исканиями самого автора. «Дух искания и тревоги», по словам инженера Лося (сказанным в торжественную минуту перед стартом космического корабля), «вечно толкающий нас» к неведомому, связывает научно-фантастический план романа со сказочно-историческим, приключенческим, любовно- психологическим, наконец, социально-революционным планом.
В таком непростом контексте мотив познания определяет важнейшие и подчас диаметрально несхожие ситуации и коллизии. Не совсем обычной для влюблённого звучит просьба: «Аэлита, расскажите мне о вашем знании»
Жажда неведомого объединяет, но вместе с тем и размежёвывает первый в советской литературе космический экипаж. Инженер Лось, который напоминает Гусеву: «Мудрость, мудрость — вот что, Алексей Иванович, нужно вывести на нашем корабле» (с. 106), казнится тем, что не ему первому, «трусу и беглецу» (по его словам), замахиваться на «небесную тайну». Для них, для интеллигента, жаждавшего забвения там, «на девятом небе» («Та, которую я любил, умерла… на Земле всё отравлено ненавистью» — с. 118), и для солдата, прихватившего на всякий случай туда гранаты («С чем мы в Петербург-то вернёмся? Паука, что ли, сушёного привезём?» — с. 105), мудрость мира едва ли не противоположна в начале космического хождения — и почти одинакова в конце. Подобное духовное сближение в борьбе за правое дело Алексей Толстой проследит и между героями своей революционной трилогии, где будет отчётливо выражена мысль, что это покоряла умы всемирно-историческая истина большеиков.
Научно-фантастический роман, казалось, ничем не предвосхищал реализма историко-революционной прозы Алексея Толстого, тем не менее, он перекликается с ней и
Вот как объясняет марсианка тотальную войну против всех на закате цивилизации атлантов. «Первородное зло» заложено было, говорит она, в элитарном учении, согласно которому окружающий мир объявлялся отражением, сном, бредовым видением внутреннего Я. «Такое понимание бытия должно было привести к тому, что каждый человек стал бы утверждать, что он один есть единственное, сущее, истинное Я, всё остальное, — мир, люди, — лишь представление. Дальнейшее было неизбежно: борьба за истинное Я, за единственную личность, истребление человечества…» (с.165).
Крайний субъективизм и эгоцентризм культивировали, как известно, декаденты, — не из-за того ли разошёлся с ними ещё молодой Алексей Толстой? Автор «Аэлиты» верно усматривал в эгоцентрическом разрыве с живой реальностью мировоззренческую подоплёку крушения реакционных сил. Здесь оформлялась убеждённость писателя — он с наибольшей определённостью её выразит в «Хождении по мукам» — в том, что бездуховная мораль несовместима с истинной, а ложная истина в свою очередь чревата антиморалью.
В «Аэлите» смысл «отступлений» в легендарную историю не однозначен, но несводим к визионистской поэтизации старины. Можно было бы показать, как в обработке Платоновой легенды и теософского мифа об Атлантиде тоже проступают элементы научной фантастики. Но дело ещё и в том, что весь роман пронизан также «отступлениями» иного рода. По афористическому суждению «красного» подполковника Тетькина в «Восемнадцатом годе», русские мужики ни за что не уступят контрреволюции, — потому, что «желают иметь свою собственную историю, развёрнутую не в прошлые, а в будущие времена…»[223].
Эта другая, так сказать, перспективная координата исторического сознания реализовалась ещё в «Аэлите», например, как мотив «золотого века». «Ах, золотой век… Золотой век…» (с.221) — горько сожалел об утраченном будущем вожак разгромленного восстания. Диктатор Тускуб высмеивает «несбыточную» мечту о будущем и предлагает взамен всеобщего равенства реальное блаженство для избранных. Вывернутую наизнанку утопию разовьёт в духе фашизма, который тогда поднимал голову, другой диктатор в другом фантастическом романе Алексея Толстого.
Автор «Аэлиты» хорошо осознавал, что идеальный образ золотого века может быть очень по-разному обращён не только вперёд, но и вспять. По рассказам марсианки, недолгое цветение человечества — в невозвратном прошлом. Для вымирающего Марса желанное будущее — на планете Земля, брызжущей соками жизни. А инженер Лось строил космический корабль не без намерения укрыться от крови и ненависти на «девятом небе». Он полушутя объяснял Гусеву, как можно было бы убежать «в этой коробке» в лучшие времена. При скоростях, близких скорости света, течение времени в корабле во много раз бы замедлилось. «Поскучают, обрастут бородой, вернутся, — иронизирует он, — а на Земле — золотой век» (с.63). Разруха, хаос, анархия — всё позади, и люди живут по законам справедливости, милосердия и счастья.
Но это, как замечает Лось, всё же для каких-нибудь чудаков. А для него, красноармейца Гусева, и, стало быть, для самого автора бегство в будущее — вариант невозможный, несмотря на то, что и осуществимый. Все они слишком крепко привинчены к своему дорогому настоящему.
Попутно стоит отметить, что Алексей Толстой в утопических мотивах «Аэлиты» нисколько не заблуждался насчёт автоматической благодетельности научно-технического прогресса. На «девятом небе» фантастической марсианской техники его герои попадают в обветшалый реакционный мир. Сообщая, что Лось, по возвращении домой принялся строить «универсальный двигатель марсианского типа», который «перевернёт все устои механики, все несовершенства мировой экономики», писатель замечал: «Лось работал, не щадя сил, хотя мало верил в то, что какая бы то ни было комбинация машин способна разрешить трагедию всеобщего счастья» (с.266).
Мотив золотого века выполняет в романе, таким образом, концептуально-композиционную функцию, перебрасывает существенные ассоциации между фантастическим и реальным планами повествования, между глубоко личными переживаниями и всемирно-исторической истиной. И ещё: уже в «Аэлите» отступления в прошлое и будущее содержали прогрессивную историко-философскую мысль и принимали совершенно определённую классовую окраску, т.е. отнюдь не были эстетской игрой с художественным временем.
Проницательный читатель не мог не заметить, что своим «авантюрным» сочинением эмигрант делал не только политический шаг к признанию Советской власти. А.Воронского, редактора журнала «Красная новь», в котором появилась «Аэлита», быть может, привлекло и философско-мировоззренческое размежевание Алексея Толстого с белой эмиграцией. Не исключено, что Воронский, по мнению некоторых биографов Алексея Толстого[224], надеялся публикацией этого романа уравновесить путаную рецензию в своём журнале о нашумевшей философской книге О.Шпенглера «Закат Европы». «Аэлита» печаталась в «Красной Нови» (№6 за 1922 г., №№1, 2 за 1923г.) с полемическим подзаголовком «Закат Марса».
Однако в последующих изданиях Толстой снимет подзаголовок. Философия, идеология романа, конечно, не исчерпывалась перекличками со Шпенглером, хотя русский романист чутко запечатлел тот духовный кризис истощённой войной Европы, который оформил немецкий консервативный мыслитель-идеалист.
Шпенглер пророчил неизбежную гибель европейской цивилизации, отождествляя её с капиталистическим миром и выдвигая свою «круговую» модель исторического процесса. По его мысли, национально-региональные культуры — несообщающиеся индивидуальные организмы, которые в своём развитии неизбежно исчерпывают себя.
По Алексею же Толстому, и в Баснословной древности расцвет человечества был плодом взаимодействия, сотрудничества народов. В «Аэлите» разложение культуры атлантов, также как её преемницы марсианской цивилизации, — следствие загнивания социальной системы, а не вырождения культурных ценностей. К историческому оптимизму Алексей Толстой апеллировал ещё в своём письме Чайковскому и в предисловии к берлинскому изданию романа «Сестры». Однако там прогноз возрождения России имел абстрактно патриотическую мотивировку. В «Аэлите» унынию и упадку противопоставлена надежда на обновление мира через революционную Россию.
Даже запутавшемуся в своих сомнениях инженеру Лосю Земля, Родина представляется из космической бездны «живым плотским сердцем великого Духа», источником «непрерывной жизни одного тела, освобождающегося от хаоса». Советская Россия — символ преемственной связи «тысячелетий прошлого и тысячелетий будущего». Под фразеологией, напоминавшей о былой близости к декадентам, проступает надежда на то, что обновлённая Родина возродит для всего человечества эту связь времён. К такой мысли Толстой ведёт любимых героев своей трилогии. «Ты помнишь, — скажет Кате Вадим Рощин в конце пути, на заключительных страницах „Хмурого утра”, — мы много говорили, — какой утомительной бессмыслицей казался нам круговорот истории, гибель великих цивилизаций». Теперь «ослепительный свет озарил полуразрушенные своды минувших тысячелетий… Всё стройно, всё закономерно… Цель найдена… Её знает каждый красноармеец»[225].
Одно только прошлое — Алексей Толстой неоднократно обращался к нему за советом — ещё не давало разгадки истории. Говорят, во время работы над рассказом «День Петра» — шёл 1918 год — кабинет писателя украшала загадочно ухмыляющаяся маска царя-реформатора. Случайным ли оказалось любопытное совпадение? На Марсе инженеру Лосю всюду встречаются пришедшие из Атлантиды культовые маски головы Спящеего, словно бы обращённые к вечности лунообразной улыбкой…
В «Аэлите» русская революция предстала на перекрёстке «тысячелетий прошлого и тысячелетий будущего» как истинная связь времён, и связь времён выступает в этом романе как всемирно-историческая истина революции. Современность высвечена громадным прошедшим опытом человечества — и вместе с тем озарена иным светом лучшего будущего. Словом, диалектика времён здесь воплощает революционный ход истории, противостоит инволюции, преодолевает возвращение бытия на круги своя. «Круговая» модель исторического процесса отрицается здесь с точки зрения будущего не только как новая ценность мировосприятия, но и как новая ступень познания мира. Этой временной трёхмерностью исторической мысли писателя — её ещё не было в романе «Сестры» — закладывалась принципиальная черта того «нового реализма», который формировался в творчестве Алексея Толстого в 1922-1924 годах. В этот период на его страницы выходят мужественные деятельные герои; мир человека в его произведениях раздвигается до общенародной жизни, до беспредельного Мироздания; певец человеческого сердца теперь исследует общество, основанное на справедливости, где и любовный «эгоизм вдвоём» должен просвечивать нравственной мерой «согласия», — так называл тогда Алексей Толстой чувство коллективизма.
В 1924 году он выдвигает понятие монументального реализма. Тесно связанный с его художественно-исторической концепцией, творческий метод «Петра I» и «Хождения по мукам» явится оригинальным вкладом писателя в советскую литературу. М.Горький считал качество исторической мысли советского писателя решающим фактором изображения жизни в
