фантастическое допущение подменяют порой условно-поэтическим.
На этот гносеологический исток нынешнего «кризиса» стоит указать, так как дискуссия в «Литературной газете» рассматривала преимущественно психологические, т.е. вторичные его обстоятельства. В дискуссии (в диалоге Ю.Кагарлицкого и Е.Парнова) шла речь, например, о парадоксальной «обратной связи» восприятия фантастики и научно-технического прогресса. Когда столько фантастических предвидений стало сбываться, наименее подготовленная часть читателей склонна стала видеть в фантастической литературе доказательство того, что наука теперь «все может». В самом деле, посмотрите хотя бы, сколь обыденным делается на наших глазах тот самый космос, что некогда представлялся — благодаря фантастике — столь романтическим, сколь много утратили в своей заманчивости космические «одиссеи» писателей-фантастов, после того как автоматические зонды, ощупав ближайшие планеты, разочаровали нас в том, что где-то совсем рядом нас ожидают следы иной разумной жизни. Со своей несбывшейся мечтой (что, впрочем, вовсе не умаляет ее великой творческой миссии) фантасты теперь вынуждены если не расстаться вовсе, то по крайней мере удалиться в еще неизведанные глубины Вселенной.
Таких отступлений с завоеванных позиций фантастика середины двадцатого века насчитывает немало и они не прошли для нее даром. Романтика научно-технической революции стала как бы отчуждаться от нее в пользу науки. Вместе с чувством отчуждения от механической «бездушности» научно-технической среды эта деромантизация и сослужила эмоционально- психологическим фоном «кризиса». Не надо преуменьшать значения этого фона: для какой-то части читателей неизбежна чисто эмоциональная оценка явлений научно-технического прогресса. Стало казаться уже, что не только наука «все может», но и что фантастика не может того, что наука. Массовая реализация фантастических предвидений, сперва способствовавшая ее престижу, где-то в 60-х годах перешла точку оптимума и стала давать отрицательный эффект. В своих традиционных темах, а может быть и в целых направлениях, фантастика стала как бы утрачивать интерес первооткрытия. (Напомним, что если в основе эстетического чувства «бытовых», нефантастических типов искусства лежит радость узнавания известного, то в фантастических — радость открытия неведомого).
Разумеется, это была не более чем психологическая иллюзия (хотя о том, будто наука опережает фантастику, говорили некоторые видные ученые), ибо действительно научная фантастика никогда не продуцирует своих идей вне науки — она лишь воспользуется теми, что хранятся до лучших времен в запасниках знания за неимением путей и средств реализовать их немедленно.
Вряд ли поэтому основательно замечание Т.Чернышёвой в интересной, но спорной, на наш взгляд, статье «Научная фантастика и современное мифотворчество», что за последнее время научная фантастика все реже «создает новые идеи и гипотезы (они, как правило, вырастают сейчас в кабинетах и лабораториях)».[349] Гипотетическая сторона науки нынче, быть может, оперативней стала доходить до массового сознания. Но надо отличать темпы литературно-художественного и научно-теоретического творчества от первоисточника фантастических идей. Фантастика «только» производит мысленную «доводку» научной гипотезы и прослеживает возможные последствия воображаемого открытия. Если учесть, что эта ее работа находит продолжение в несравненно более широкой, чем у науки, аудитории, то разговоры об отставании обличают лишь недопонимание задач и возможностей художественной литературы. Другое дело, что за последнее время наука в своем стремительном развитии порядком поисчерпала запас нереализованных идей и тем самым резко подняла критерий новизны. Это, между прочим, тоже понуждает иных писателей переходить в поисках нового ту грань, где мыслимые научно-фантастические представления начинают неуловимо соприкасаться с чудесами волшебной сказки и где современная фантастика порой мифологизирует возможности научного знания.
Важно, однако, понять, что интерес к фантастике зиждется не только на приоритете первооткрывателя. Осуществленные предвидения, если это действительно талантливые догадки, утрачивая вкус новизны, приобретают со временем новое свойство, почувствовать которое поможет одна литературная аналогия. Русский роман девятнадцатого века о «новых людях» первоначально воспринимался тоже в какой-то мере как предвосхищение. Со временем, когда Базаровы и Рахметовы вышли на арену действия, их образы обрели новую художественную силу типов: в них уже можно было узнавать многих реальных людей. По мере реализации предвидений «кризис новизны» как бы восполняется узнаванием известного. Здесь намечается, пожалуй, самое существенное — гносеологическое — сближение фантастической литературы с обычной, нефантастической.
Осуществленные фантастические идеи с течением времени могут обретать научно-историческую и своеобразную эвристическую ценность. Ведь психологический «механизм открытия» в фантастической литературе, подобно «механизму миропознания» в литературе реалистической, — один из коренных типологических ее аспектов. При восприятии целого литературного ряда осуществленных «фантастических изобретений» они, выступая уже в новом, ретроспективном строе, приобретают общенаучный и философский интерес. Дело в том, что «фантастические изобретения» никогда не реализуются полностью и во всяком случае осуществляяются на так, как в романах. Было бы поучительно оценить кризис интереса к отдельным устаревшим предвидениям на фоне вот этого, уже не просто эмоционального, но в какой-то мере теоретического осмысления фантастики, бросающего свет на целые закономерности научно-технической революции. Суммарный эффект, видимо, может определить только время.
Сошлемся на пример с гиперболоидом инженера Гарина из романа А.Толстого. Принцип этого прибора с самого начала выглядел сомнительным: никакими зеркалами нельзя получить пучок нерассеивающейся энергии. Однако квантовой, лазерной оптике такая задача оказалась под силу. В заведомо ошибочном инженерном решении заключена была тем не менее интересная общефизическая метафора, и не случайно академик А.Арцимович провел параллель между гиперболоидом и лазером. Гениальные научно-фантастические идеи оттого, видимо, так долго и живут, что в их метафоричности заложена возможность неожиданного обновления, перехода — на новом уровне знания — в новое качество. И стало быть, на новый уровень интереса. Тезис «кризиса новизны» идет от ученых-естественников, склонных буквалистски сопоставлять вырванные из контекста двух процессов — истории научного знания и фантастической литературы — отдельные эпизоды. Иногда, однако, о метафорической многозначности фантастической идеи забывают и знатоки-литературоведы. В упоминавшейся статье Т.Чернышёвой «Научная фантастика и современное мифотворчество» найден такой любопытный ход мысли: «Сейчас уже считается несомненным, что осуществление контактов с ВЦ (внеземными цивилизациями, — А.Б.) и исследование большого космоса с помощью звездолетов, оснащенных даже самыми фантастическими фотонными двигателями, практически невозможно по целому ряду причин… И все же в научной фантастике звездолеты продолжают бороздить космос, встречаются там с кораблями других цивилизаций» и т.д. «Но ведь это, — продолжает Т.Чернышёва, — ложь, заведомая ложь и ложность такой картины мира может быть понятна и оценена современным знанием… На наш взгляд, мы имеем дело здесь не столько с художественной, сколько с „мифологической” условностью, рождающейся из необходимости для обиходного мышления освоить космос на каком-то уровне».[350]
На наш же взгляд, эти заключения по меньшей мере безосновательны. Получается ведь, что если звездолет сегодня еще не возможен, то заведомо ложна и сама идея достижения звезд! Автор статьи весьма придирчив к терминологичной неточности своих оппонентов, а между тем он уравнивает мифомышление, самой же Т.Чернышёвой определенное как предрассудочное мышление, с заурядной неправдой. При всей любопытности общих рассуждений о путях мифотворчества в наше время Т.Чернышёва трактует понятие мифа столь расширительно, что под него можно подогнать все что угодно. С другой стороны, автор статьи совершенно отрешается от вариантности научно-фантастического допущения: по альтернативе Т.Чернышёвой, либо фантастика совпадает уже с сегодняшней научной практикой, либо это вовсе и не фантастика, а заведомая ложь…
Ход мысли Т.Чернышёвой любопытен еще и тем, что воздействие фантастики на научную дискуссии об осуществимости проектов звездолетов выступает доказательством «мифологичности» самой этой дискуссии. Она пишет: «…если в научных, а чаще в популярных работах оценке этих проектов (как правило, отрицательной) еще отдается дань, то это обусловлено традицией, созданной не наукой, а научной фантастикой».[351] А ведь источником традиции явились научные проекты! На наш взгляд, упорная живучесть идеи звездолетов и длительная циркуляция ее между наукой и фантастикой нисколько не компрометирует ни ту, ни другую, но лишь подтверждает исключительную — и не случайную — власть над ее умами.
Не дело критика-литературоведа брать на себя роль арбитра в споре ученых о реальности полета к звездам. Подобные дискуссии может разрешить только практика. А история между тем напоминает, как в свое время весьма крупные инженеры «закрывали» возможность выхода человека даже в ближний космос. Полагали, что из-за низкой калорийности химического топлива ракета не сможет развить нужной — космической — скорости. С этой точки зрения роман А.Беляева «Прыжок в ничто», основанный на «заведомо ложном» проекте К.Циолковского, тоже выглядел бы мифотворческой беллетристикой. Вскоре, однако, необходимое топливо было найдено, преодолены были и другие технические препятствия, — потому что потребности человечества звали искать новые пути решения насущной задачи. И в победе советских строителей ракет роман А.Беляева сыграл свою роль не только тем, что познакомил сотни тысяч читателей с «незамеченной» иными учеными реальной основой проекта К.Циолковского, но и тем, что поэтизировал саму мысль о неизбежности космоса для человечества.
Есть не до конца еще ясная, но несомненная связь между эмоциональным и рациональным началом фантастического предвосхищения, которую Жюль Верн выразил как наиболее общий закон научной фантастики: «Все, что человек способен представить в своем воображении, — писал он, — другие сумеют превратить в жизнь».[352] Патриарх научной фантастики опирался в своем оптимизме на весь опыт человеческой цивилизации. На уровне отдельных дисциплин, когда какую-либо задачу невозможно решить наличными путями и средствами, она может представляться неразрешимой вовсе. Между тем история знания подсказывает, что когда дело доходит до всемирно- исторических задач, затрагивающих основу существования человечества, наука, поднимаясь на уровень этих задач, в конце концов, находит «обходные» пути.
Великая цель рождает и великую энергию, потребную для ее осуществления. Предсказания фантастики сознательно или интуитивно исходят из этого генерального опыта знания. Оптимизм фантастов основан на том самом великом принципе аналогий, который ученые, разделенные перегородками отдельных наук, часто недооценивают. Предвосхищая великие цели, фантастика выполняет как бы функцию исторической памяти процесса познания и нравственного его критерия. Пусть, хотя бы эмоционально, она исходит из того, что, если жизненно важные задачи человечества не могут быть решены на основе известных научных принципов, будут открыты новые.
В деле освоения космоса трудно сегодня измыслить цель более великую, чем контакт с иным разумом миром. Именно она вызвала к жизни, например, разделяемую советскими фантастами гипотезу Великого кольца. В обозримом будущем мы вряд ли встретим в космосе братьев по разуму, но осмысление принципа коммунистического братства в космических масштабах, нравственно готовя нас к этой возможной встрече, вносит идеал научного коммунизма в уже начавшееся освоение Вселенной. Поучительно, что нравственная ответственность за гипотетические картины будущего обусловливает сдержанность сторонников контакта с иным разумом в изображении технических возможностей этого события. Рассматриваются различные варианты — от посылки звездных экспедиций до обмена информацией на сверхдальних расстояниях. Звездолеты мельтешат, как такси на перекрестке, лишь в низкопробной фантастике, где научно-фантастическая гипотеза не имеет собственной ценности, ибо берется лишь в качестве условной мотивировки не зависимых от нее сюжетов и коллизий.
Лучшие произведения советской космической фантастики хотя и включают допущения различной вероятности, выражают тем не менее прежде всего ту фундаментальную идею научного коммунизма, что окружающий человека мир, в самом общем, самом универсальном смысле этого понятия, должен быть изменен во благо человека. Т.Чернышёва поэтому глубоко заблуждается, когда объясняет картины обживания большого космоса лишь «необходимостью для обиходного мышления освоить космос на каком-то уровне».[353] Ведь если для обиходного сознания в самом деле достаточно объяснить мир, то действительно драгоценное свойство сознания творческого — воздействовать на окружающий мир. И не случайно, что как раз идея активного творчества будущего в равной мере присуща и высоким, и легким жанрам советской фантастики, — она включает их фантастическую концепцию в коренные принципы метода социалистического реализма.
То, что Т.Чернышёва не называет в своей статье ни одного произведения, не отделяет подлинно научную фантастику от мнимо научной, оригинальную от эпигонской, обусловлено обедненным представлением о методе, когда решающим и чуть ли не единственным критерием фантастики мыслится тождественность того или иного допущения практическому состоянию знания. Между тем мера реализма фантастики не только в «дистанции мечты».
Напомним в этой связи известную ленинскую выписку из статьи Д.И.Писарева «Промахи незрелой мысли». Сперва в ней идет речь о двух типах фантазии — той, что обгоняет естественный ход событий, и той, что «хватает совершенно в сторону».[354] Но затем Писарев продолжает: «Если бы человек … не мог изредка забегать вперед и созерцать воображением своим в цельной и законченной картине то самое творение, которое только начинает складываться под его руками, — тогда я решительно не могу представить, какая побудительная причина заставляла бы человека предпринимать и доводить до конца обширные и утомительные работы в области искусства, науки и практической жизни…»[355] В спорах о том, насколько воображение может опередить действительность, чтобы не показаться чересчур фантастичным, часто забывают, что мера реализма определяется и целостным характером фантастической концепции. Как верно было замечено в статье «Современное общество и научная фантастика», «явление рассматривается в научной фантастике не обособленно, что в какой-то мере неизбежно при строго научном теоретическом подходе, а как… элемент единого гипотетического мира».[356]
В силу вот этой целостности мира фантазии в области естествознания и техники и получает дополнительную, а по сути важнейшую, социально-нравственную, философскую и т.д. —
