Научная фантастика как литературный жанр — со своей особой тематикой, сюжетностью, типами героев и конфликтов, даже со специфичной метафоричностью художественного языка — возникла, как мы видели, в тесной связи с распространением научных представлений. (Не следует только забывать, что наука была введена в художественную литературу несравненно раньше — вспомним хотя бы поэму Лукреция Кара « Природе вещей» или утопический роман Френсиса Бэкона «Новая Атлантида»). Но как принципиально новый тип художественного творчества она развилась и эволюционировала под воздействием всей практики современной цивилизации, которая, подтверждая, отменяя либо модифицируя те или иные научные представления, обусловливала и тематические повороты, и даже читательское восприятие.
В 70-е годы было много споров о кризисе фантастики. Внешне кризис выразился в уменьшении числа изданий и некотором снижении интереса. В диалоге писателя-фантаста Е.Парнова с доктором филологических наук Ю.Кагарлицким «Фантастика вчера, сегодня, завтра», которым «Литературная газета» открыла летом 1973 года дискуссию на эту тему, речь шла о парадоксальной обратной связи между восприятием, с одной стороны, современных фантастических произведений, а с другой — научно-технического прогресса. В том, что столько фантастических предвидений стало сбываться, наименее подготовленная часть читателей склонна стала видеть доказательство того, что наука теперь «все может». В самом деле, каким, например, обыденным сделался на наших глазах тот самый Космос, что некогда представлялся — благодаря фантастике — столь романтическим. Сколь много утратили в своей заманчивости космические одиссеи после того, как автоматические зонды, а затем и человеческие руки, ощупав ближайшие планеты, разочаровали нас в том, что где-то рядом нас ожидают следы иной разумной жизни. Фантасты теперь вынуждены удаляться со своей несбывшейся мечтой в еще не изведанные глубины Вселенной.
Таких отступлений с завоеванных позиций фантастика конца двадцатого века насчитывает уже не мало, и они не прошли для нее даром. Романтика научно-технической революции как бы отчуждается от нее в пользу действительности. Какой-то части читателей, оценивающей научно-технический прогресс с односторонней эмоциональной точки зрения, стало уже казаться, что не только наука «все может», но и что фантастика не может того, что могла прежде. Массовая реализация фантастических предвидений, сперва способствовавшая ее престижу, где-то в 60-х годах перешла точку оптимума и стала давать отрицательный эффект. В своих традиционных темах, а может быть и целых направлениях, фантастика стала утрачивать интерес первооткрытия.
Разумеется, это была не более чем психологическая иллюзия (хотя о том, будто наука опережает фантастику, говорили некоторые видные ученые). Ведь научная фантастика никогда не продуцирует своих идей помимо науки — она лишь подхватывает те, что хранятся до лучших времен в запасниках знания, за неимением путей и средств реализовать их немедленно. Исчерпывание время от времени этих заделов — естественный процесс, он очищает и саму фантастику от «сенсационной» тематики, и ее аудиторию, оставляя наиболее зрелого читателя, который воспринимает научно-фантастическую литературу многопланово и многофункционально, который сознает неизбежность перехода многих ее идей и произведений в своего рода литературную историю предвидения.
В то же время в деромантизации некоторых своих традиционных тем фантастика обретает новый источник творчества. Роман Станислава Лема «Возвращение со звезд», можно сказать, предвосхитил «охлаждение» к космосу. Герои-звездолетчики, возвратившись домой, с горечью видят, что их подвиг перестал быть нужен Земле. За те же несколько десятилетий, что они провели в просторах Вселенной, земная цивилизация замкнулась в каком-то вегетативном существовании. Совершенная наука и самодействующая техника застраховали человека не только от физического и морального риска, но и вообще от сколько-нибудь серьезных забот. Люди преуспели в своем стремлении сделать окружающий мир комфортабельным и безопасным ценой утраты творчества (ее задачи решают роботы), героизма (в нем теперь нет никакой нужды) и вообще сильных благородных чувств, воспитанных в тысячах поколений борьбой за жизнь и счастье (они заглушены бетризацией — прививкой от «хищных» инстинктов). Звездолетчики, которые вышли в пространство, когда ничего этого еще не было, — докучливое напоминание о заросшей дороге истории. Вот отчего им разрешают снова уйти в дальний космос. Этот мир, кажется, утратил потребность и в настоящем добре.
Лем полагает (в статье «Безопасна ли техника безопасности?»)[550], что к подобному «расцвету „низших потребностей может привести человечество саморазвитие автоматизированного производства. Оскопленный прогресс был бы естествен для такого общества, которое не ставит своей целью потребностей высших, истинно человеческих. Писатель, однако, не углубляется в социальный источник нарисованной им инволюции (и ослабляет тем самым „предостерегающий” мотив своего романа). Его интересует, главным образом, индивидуальная позиция героев космоса. Добиваясь новой экспедиции к звездам, они для себя находят выход. Но где выход для всех? И можно ли считать нравственным выбором это бегство из родного дома?
Один из астронавтов, Элл Брэгг, принимает другое решение. Ответное чувство бетризованной женщины спасло ему жизнь. Ради него она рисковала собой — потребность в человеке оказалась сильнее прививки. Да, бетризованные — другие. Но они не перестали быть людьми, и эти люди — в беде. Вот почему звездный путь Элла Брэгга здесь, на Земле. Такой нотой заканчивается роман.
Предостережение против внесоциальной романтизации космоса — знаменательный мотив современной зрелой фантастики. Научно-фантастическая литература наших дней уже далеко ушла вперед от первоначального увлечения чистым познанием. Она фронтально развернута ко всей противоречивой динамике научно-технической революции, как источнику социальных процессов. Ныне ее интерес к познанию определенно перерос, как показала Т.Чернышёва, «в интерес к новой среде, открываемой человеку наукой, к среде природной, куда наука непременно вернет человека в будущем, разбив скорлупу искусственной среды, которой когда-то она же его и оградила».[551] Работы Т.Чернышёвой впервые в отечественном фантастоведении поставили вопрос об исторической эволюции специфического объекта научно-фантастического художественного творчества. В небывалых масштабах и новых качествах взаимодействия научного прогресса с социальным следует видеть источник и новых методологических исканий современной научной фантастики, и ее жанрово-стилевой многогранности.
Напомнив о великих завоеваниях искусства Х1Х-ХХ веков в анализе взаимосвязей человека и общества, Т.Чернышёва обратила внимание на то, что реалисты-бытовики вместе с тем несколько «сузили понятие среды по сравнению со своими предшественниками — романтиками и художниками Древней Греции и Рима»: в их творчестве «понятие среды по сути дела свелось к общественной среде, общество понималось через человека, человек — через общество»[552] В то время как социальный человек не переставал быть сыном природы, его природное окружение заняло незначительное место в художественном человековедении.
На определенном уровне цивилизации эта односторонность художественного объекта была не только оправдана, но и необходима. Когда же окружающая физическая среда — измененная естественная и искусственно создаваемая «вторая природа» — стала оказывать на личность и общество вое большее воздействие, стала сказываться и недостаточность такого подхода. Ведь жизнеописательная литература и сейчас еще мало учитывает природное и технологическое окружение человека как социально-психологический фактор. Научная фантастика заполнила существенный пробел, выступила своего рода «принципом дополнительности» в системе реализма. Но не только по своему художественному объекту, а и своим методом, ибо метод, по афористическому определению А.И.Герцена, есть самоё развитие содержания. Свой новый художественный объект научная фантастика реализует методом, который дополняет жизнеописательный реализм.
Ее новаторство было в том, что она, заново поставив в искусстве проблему социальной среды, соединила ее с идеей великой преобразующей миссии научного знания. Зародыш этого нового подхода заложен был еще в социалистических утопиях. «Опережающее» отражение, прогнозирующий реализм возникли в связи с особой кинетичностью технологической сферы социальной среды. Быстротечность протекающих в ней процессов менее всего поддавалась фиксации в их данности, — сразу же возникала необходимость предвидеть, как будут выглядеть завтра, либо в иных, отличных от нынешних, обстоятельствах, сегодняшние тенденции. Новый жанр, сперва замышлявшийся Жюлем Верном, по его словам, как «роман о науке», почти сразу же выступил и как роман-прогноз о будущем индустриальном применении знания. Уэллс перенес художественное прогнозирование на возможные социальные последствия научно-технического развития. Современная фантастика совершенствует применение прогноза в той и другой областях в поисках синтеза научного и художественного типов предвидения.
Свой пафос предвосхищения будущего научная фантастика первоначально восприняла от утопической литературы. Социалисты-утописты подняли знамя социальной справедливости, об изменении миропорядка, который зиждился на неизменном принципе частной собственности, эксплуатации человека, индивидуализме и национальной ограниченности. Утописты впервые применили способность человеческого разума предвидеть будущее к наиболее общим и неотложным проблемам социального переустройства мира. Несмотря на то что их прозрения, подобно гениальным натурфилософским догадкам древних материалистов, были интуитивно умозрительны, сама направленность их мышления в будущее оказалась чрезвычайно существенной.
Темпы развития цивилизации и возраставшая с каждым новым шагом капиталистического производства острота социальных противоречий выдвинули потребность в планировании будущего. Марксизм утверждал, что поставил предвидение социальных процессов на научную почву. Предложенная им идеология прогнозирования хода истории оказала огромное воздействие на научно-фантастическую литературу, выдвинув вместе с тем на первое место ее социальные жанры. Если, например, способность Уэллса смотреть в социальное будущее (социальные мотивы Жюля Верна еще целиком были погружены в настоящее) роднила его с утопистами, то политическим радикализмом и научным уровнем своей социальной фантастики он обязан был усвоенной из марксизма идее неизбежного конца капиталистической системы.
В романе «Освобожденный мир» он писал: «Человечество истощило свои ресурсы, как… умалишенный. Люди израсходовали три четверти всего запаса каменного угля, имеющегося на планете, они выкачали почти всю нефть, они истребили свои леса, и им уже стало не хватать меди и олова… Вся общественная система стремительно приближалась к банкротству».[553]Уэллс пророчески предсказал в этом произведении первую мировую войну: она разразилась, едва роман успел выйти в свет. Современная техника придала войне, как он и предвидел, истребительный массовый характер. Разве что недоставало атомных бомб, которые в романе Уэллса пускают в ход оголтелые милитаристы.
Именно Уэллсу, чья прозорливость в предвидении отрицательных последствий научно-технического прогресса удивительна, принадлежит заслуга создания романа- предостережения. В двадцатом веке он получил очень широкое распространение в связи с обострением противоречий человеческой цивилизации и вообще резким расширением масштабов трудно предвидимых нежелательных последствий научно-технического развития. Принципиально новые эксперименты, в которых так нуждается сегодня наша технологическая цивилизация, стали просто опасны. Американские физики, готовившие первый атомный взрыв в Аламогордо, одно время опасались распространения цепной реакции на окружающее вещество. Небезынтересно, что, вероятно, впервые мысль о такой возможности высказана была советским фантастом В.Орловским в романе «Бунт атомов» (1928), (Первоначальный вариант — в виде рассказа — был перепечатан специализированным американским журналом научной фантастики и переиздавался в США впоследствии).
Появление жанра романа-предостережения обратило внимание на ряд общих преимуществ современной научно-фантастической литературы, и, в частности, на ее способность анализировать возможные глобальные последствия только еще зарождающихся тенденций цивилизации, приучая читателя мыслить во всепланетных и космических масштабах. Иногда роман-предостережение отождествляют с антиутопией. Но, если роман-предостережение, затрагивая наиболее животрепещущие глобальные проблемы современности (о войне и мире в век неизмеримой мощи оружия массового поражения, о судьбах социально-освободительного движения в новых исторических условиях, о судьбе человеческой цивилизации в целом и т.п.) — и в этом его несомненное преимущество не только среди фантастических жанров, — если роман-предостережение проецирует в будущее обоснованную тревогу, если его гуманизм опирается на действительно рациональные представления о нежелательных тенденциях, то антиутопия снимает рациональный критерий и тем самым извращает гуманистическую цель предостережения. Антиутопию, представленную в мировой фантастике имена. О.Хаксли, Е.Замятина, Д.Оруэлла и др., не интересуют социальные силы, способные обуздать нежелательные тенденции. Ее «пафос» — подминающая человечество стихия природы или общества, гибельность «машинной» цивилизации независимо от ее социальной среды. Водораздел между романом-предостережением и антиутопией кладет мера научности и нравственная цель предвидения. Представляется поэтому ошибочным распространенное терминологическое смешение жанров.
Но и роман-предостережение методологически достаточно односторонен, что дает основание ставить иные произведения этого рода в ряд антиутопий. Они, по словам И.Ефремова, были бы даже необходимы, если бы наряду с картинами бедствий показывали, как их избежать. Другим полюсом антиутопий, по его мнению, можно считать немалое число научно- фантастических произведений, где счастливое будущее достигнуто как бы само собой и люди — это неуравновешенные, невежливые, болтливые и плоско-ироничные герои будущего — больше похожи на недоучившихся и скверно воспитанных бездельников современности. Оба полюса ошибочных представлений о грядущем смыкаются, подчеркивает Ефремов, в единство игнорирования диалектического рассмотрения исторических процессов и неверия в человека.
Двойственный характер современного научно-технического прогресса и сложность путей, по которым идет ныне социально-освободительное движение, требуют особо четкой оценки того, что называют желательными и нежелательными тенденциями, а это вряд ли достижимо при имманентном прогнозировании и, стало быть, жанровом обобщении тех и других. Сегодня научная фантастика — и технологическая, и особенно социальная — как никогда нуждается в целостном анализе столкновения тенденций, в целостном изображении борьбы идеала