— В туалет?
— Ну да, у нее цистит, об нее яйцами не потрешься, не то микробы проникнут в тебя и ты сам будешь бегать целый день.
— Неужели?
— Так говорят. С Айрин это бывает время от времени. А началось, еще когда она была совсем маленькой. У нее и это, и другие расстройства, но я должен со всем мириться, такая уж натура ее натуры.
— Какие такие расстройства?
— Она была повернутой на негров цыпкой, когда я ее подцепил. У нее ничего не было за душой, она ни во что не верила. Я помог ей в главном, потому что стал для нее примером — я-то верю в свою приверженность делу черных.
— И во что же она верит сейчас?
— В меня больше, чем в себя, а иногда в Бога, в которого я не верю.
Больше Билл о ней не распространялся.
— Я много пишу, — сказал он Лессеру. Он носил синие очки в металлической оправе, какие носят бабуси, отпустил пушистые усы под стать эспаньолке.
На стене своего нового кабинета-кухни Билл прибил гвоздями портреты У. Э. Б. Дюбуа, Малькольма Икса и Блайнда Лемона Джефферсона. Здесь совсем не плохо работать, подумал Лессер, хотя и было как-то голо и дневного света меньше, чем в кабинете Билла на верхнем этаже.
Хотя Лессер и опасался, что Левеншпиль очень скоро обнаружит новую мебель Билла, он поставил на полку в его новом кабинете бутылку с шестью белыми и красными гвоздиками.
«Желаю вам удачи с вашей новой книгой», — написал он большими буквами на листе бумаги. Он выставил цветы на вид отчасти и потому, что желал, чтобы Билл поскорей убрался из его квартиры. Лессеру казалось, что он не работает уже целую вечность.
Билл, по-видимому смущенный гвоздиками, не сказал и слова благодарности, разве что заметил однажды, что в крови Лессера, должно быть, есть капля негритянской крови.
В вавилонском прошлом черный раб совокупился с белой сучкой из Земли Израильской?
*
Билл убедительно просил писателя посмотреть первую главу романа, который он недавно начал. Лессер просил его повременить, однако Билл настаивал: это поможет ему определить, верный ли он взял старт. Он говорил, что это — совершенно новая книга, хотя он и включил в нее некоторые сцены из другого своего романа, перенеся место действия из штата Миссисипи в Гарлем. Билл просил Лессера прочесть эту главу в его присутствии. Он сидел в кресле Лессера, протирая очки и просматривая газету, между тем как писатель, не вынимая изо рта сигареты, читал, сидя на софе. Только раз Гарри поднял глаза и увидел, что Билл обильно потеет. Он читал быстро, решив солгать, если глава ему не понравится.
Но лгать ему не пришлось. Роман, условно названный «Книга одного негра», начинался с детства Герберта Смита. В первой сцене ему было около пяти, в конце главы — девять лет; хотя порой он был похож на старика.
Начальная сцена была такова. В один прекрасный день мальчик выбрался из своего района на улицу, где жили белые, и не мог найти обратного пути. Никто не хотел говорить с ним, за исключением одной старой белой женщины; она увидела его из окна первого этажа сидящим на бордюрном камне.
— Кто ты такой, мальчик? Как тебя зовут?
Мальчик не отвечал.
В полдень эта пахнущая старостью белая женщина вышла из дома, взяла мальчика за руку и отвела в полицейский участок.
— Вот мальчик, он заблудился, — сказала она.
Он не отвечал белым мусорам, когда они задавали ему вопросы. В конце концов в участок прислали полицейского-негра — пусть разузнает, откуда он.
— Ты умеешь говорить, мальчик?
Он утвердительно кивнул.
— Тогда скажи мне, где ты живешь?
Мальчик не отвечал.
Полицейский-негр дал ему стакан молока, затем посадил его в автомобиль и отвез в Гарлем. Они ходили по улицам, и полицейский расспрашивал сидевших на крылечках людей, знают ли они этого мальца. Никто его не знал. В конце концов толстая черная женщина, обмахивавшая себя веером, хотя день был прохладный, узнала его. Она провела их по улице через два квартала к доходному дому, где, по ее словам, жил мальчик.
— Ты живешь в этом доме? — спросил полицейский.
— В этом, в этом, — сказала толстая женщина.
Мальчик молчал.
— Ты ужасный мальчишка, — сказал полицейский. — Будь я твоим отцом, я бы надавал тебе по заднице.
В квартире на верхнем этаже дома они нашли мать мальчика. Она голая лежала в постели, но не натягивала на себя одеяла.
— Это ваш мальчик?
Она утвердительно кивнула и заплакала.
Полицейский оставил мальчика с ней и спустился вниз.
Женщина плакала.
Мальчик намазал кусок черного хлеба прогорклым лярдом и спустился вниз на улицу, чтобы съесть его.
В последней сцене этой главы мать принимает посетителя, приходящего через ночь.
...Он был белый, с претензией на то, что умеет говорить, как негры. Это доставляло ему удовлетворение, хотя он страшно фальшивил. Родом он был не с Юга, а из Скрантона, штат Пенсильвания. Он приходил к моей маме, потому что она запрашивала всего доллар, а вскоре и вообще стал получать это даром. А мама делала все, что он от нее требовал. Иной раз он оставлял нам на столе хлеб для сандвичей, банку груш, фасоли или фруктовой мякоти. Помнится, он оставил банку томатной пасты, мама намазывала ее на хлеб и давала мне. Иногда он оставлял ей две пачки «Лаки страйк». Маме было тогда около двадцати семи, а мне девять. На улице этого дядьку звали «Резиновый Дик». Это был высокий жилистый белый на длинных ногах с большим х... Ему нравилось доставать его из штанов и показывать мне, чтобы отпугнуть. Я ненавидел его и даже подумывал убить из игрушечного пистолета, но боялся. Я попросил мать, пусть он больше к нам не приходит, но она сказала, что ничего не имеет против его компании.
— Он придет сегодня ночью? — спросил я ее.
— Вполне может быть.
— Мне хочется, чтобы он умер и не приходил сюда. Я убью его, если он еще раз сюда войдет.
— А я заставлю тебя вымыть рот с мылом, если ты еще раз это скажешь.
— Мне-то чего стыдиться.
— Он обходится со мной очень прилично. На прошлой неделе купил мне красивые туфли.
Я знал, что он не покупал ей никаких туфель.
Я вышел из дому, но когда вернулся к ужину, застал его в комнате. Он курил сигарету.
— Где Элси? — спросил он у меня, подражая негритянскому говору. Я ответил, что не знаю.
Он взглянул на меня так, как будто хотел напустить на меня порчу, и сел на кровать с мерзкой улыбкой на губах.
— Я буду дожидаться ее.
Он велел мне забраться к нему на кровать, он не сделает мне ничего плохого.
Я был испуган до тошноты и думал, что если шелохнусь самую малость, то наложу в штаны. Я хотел, чтобы поскорее пришла мать. Если она вернется, мне все равно, что они станут делать друг с другом.
— Иди ко мне, малыш, расстегни мне штаны.
Я сказал, не хочу.
— Я дам тебе десятицентовик.
Я не двинулся с места.
— И еще четвертак. Ну, расстегни мне штаны, и деньги твои. Десятицентовик и четвертак.
— Не доставайте, пожалуйста, — попросил я его.
— Не буду, если ты сможешь широко раскрыть рот и прикрыть зубы губами вот так.
Он показал мне, как надо прикрыть зубы.
— Смогу, а вы перестаньте говорить, как негр.
Он сказал, перестану, милый, и что я умный мальчик и он очень любит меня.
Он снова заговорил, как белый.
Лессер сказал, что глава вышла сильная, и похвалил манеру письма.
— А как насчет формы?
— Глава хороша по форме, она хорошо написана. — Больше он ничего не сказал, как они и уговорились.
— Чертовски верно, приятель. Это сильная негритянская литература.
— Это хорошо написано и хватает за сердце. Вот пока все, что я могу сказать.
Билл сказал, что в следующей главе он намерен глубже проникнуть в негритянское сознание мальчика, который уже сейчас — огонь желания и разрушения.
Тот день он прожил в торжествующем опьянении, вызванном отнюдь не марихуаной.
А вечером оба писателя, прихлебывая из стаканов красное вино, разговаривали о том, что значит быть писателем, какая это хорошая и славная штука.
Лессер прочел вслух запись из своей записной книжки: «День за днем я все более и более убеждаюсь, что великолепное слово уступает лишь великолепному деянию в этом мире».
— Кто это сказал?
— Джон Китс, поэт.
