Впервые Хулио с Ауророй посетили Кубу в первых числах января 1963 года. Хулио получил официальное приглашение из Гаваны, от министерства культуры Кубы, принять участие в ежегодном присуждении премии издательством «Каса де лас Америкас». Они пробыли на острове около месяца, если быть точными, до 20 февраля, когда они вернулись в Париж. И хотя впечатления об этой поездке не были для него самой предпочтительной темой (в письмах того времени упоминания об этом минимальны), однако писатель действительно хотел понять, чем же была вся эта революция и поддерживает ли ее кубинское общество. Как живут люди, как они относятся к тому, что их страна стала коммунистической, по крайней мере с точки зрения Соединенных Штатов Америки.
Кубинский вопрос возник еще в 1953 году, после неудачного штурма казармы Монкада под командованием Фиделя Кастро. Тогда речь шла о попытке свергнуть авторитарный режим Батисты, который в былые времена был сержантом, а в тот момент – человеком, единолично владевшим пространством земли в 114 000 квадратных километров, с населением, насчитывающим около шести миллионов человек, на расстоянии девяносто морских миль от Флориды. Несмотря на поражение (Кастро освободили по амнистии через восемнадцать месяцев, в то время как по приговору он был осужден на пятнадцать лет), это событие поселило надежду среди большей части латиноамериканской интеллигенции и подготовило почву для последующего революционного переворота в 1959 году, на этот раз триумфального. Эта революция с самого начала, в лице таких ее руководителей, как Эрнесто (Че) Гевара, Фидель и Рауль Кастро, стала символом сопротивления силам американского империализма, что особенно сильно выразилось во время так называемого Карибского кризиса в 1961 году, в результате которого Соединенные Штаты и Куба оказались в позиции открытого военного противостояния.
Блокада и эмбарго, как последствия событий в Заливе Свиней (время правления президента Кеннеди), переезд в Гватемалу огромного количества высланных с Кубы противников режима Кастро, которых ЦРУ взяло под свою защиту и стало вооружать (при Эйзенхауэре), аресты и информационная изоляция Кубы, с помощью которой американцы пытались довести до коллапса политико-экономическую жизнь Гаваны, вызвало к этой революции в определенных слоях латиноамериканской интеллигенции еще большее уважение и интерес и обеспечило их поддержку; представители же литературного
С первой своей поездки на Кубу Кортасара захватило все происходящее на острове: и люди, и политика, проводимая режимом «барбудос».[91] «Я неизлечимо заболел Кубой», – сказал он кубинскому поэту и журналисту Антону Арруфату, и это была не пустая риторика, потому что эти первые встречи оставили в нем глубокий след и способствовали превращению его в человека общественного, которым он и становится начиная с того момента. Теперь перед нами Кортасар, который в доверительной беседе с Полом Блэкборном признается, что ничего не понимает в политике, но выступает на стороне народа, простых кубинцев, которые вызывают у него восхищение. Более того, это Кортасар, который знает, кто его враг, а именно Соединенные Штаты Америки.
Тем не менее в том же 1963 году Кортасар придерживался пессимистических взглядов в отношении того, какое направление примет революция: «Я лично думаю, что кончится все плохо, очень плохо, и не по вине кубинцев, а по вине остальной Америки, начиная с Соединенных Штатов, и кончая всеми „демократическими республиками' (democratic my foot)[92] Латинской Америки. Кубинцы могут натворить ошибок, но они натворят их, потому что перед ними стена, потому что никто не хочет покупать их сахар, а Соединенные Штаты отказываются продавать им нефть» (7, 547). Он понимал также, что одной из опасностей, угрожавших развитию революционных программ и их будущего, является возможность того, что правительственная политика пойдет по пути ортодоксального коммунизма, под знаком сталинизма, от которого Кастро, по словам Кортасара, пытался отмежеваться. «Если эта тенденция на Кубе победит, революция будет повержена», – скажет он в апреле того же 1963 года.
За время своего первого пребывания у Кортасара было много контактов с политиками, общественными деятелями и деятелями культуры; он познакомился с Алехо Карпентьером, тогда главным редактором Государственного издательства, который в 1962 году опубликовал свой роман «Век просвещения»; у него состоялась долгожданная встреча с Хосе Лесама Лимой, которым он восхищался и с которым активно переписывался и обменивался книгами; тогда Лесама Лима был более известен как поэт, а не как романист, поскольку его роман «Рай» вышел только в 1966 году; с Николасом Гильеном, автором сборника стихов «Голубь окрыленного народа», официальным поэтом новой Кубы, и со многими деятелями культуры, в частности с Хайди Сан-амария, основательницей издательства «Каса де лас Америкас»; с поэтами и прозаиками, такими как (кроме упоминавшегося Антона Арруфата) Вирхилио Пиньера, Умберто Ареналь, Хесус Диас, Мигель Барнет, Роберто Фернандес Ретамар, Эдмундо Десноес, Лисандро Отеро, Кальверт Касей, Лино Новас, Хосе Триана, Хосе Родригес Фео и другими, с которыми он говорил о позитивных сторонах Кубинской революции, и вместе с которыми пришел к выводу, что «революция, которая имеет в рядах своих сторонников всю интеллигенцию, есть революция справедливая и необходимая». (Гильермо Кабрера Инфанте, уже опубликовавший к тому времени «Без войны как на войне», тогда еще не отошел от идеологической платформы революции, хотя с 1962 года жил в Бельгии, где работал в качестве атташе по культуре посольства Кубы.)
Они объездили остров на машине (Варадеро, Карденас, Сьенфуэгос, Баракоа) и много фотографировали, они увидели ошеломляющие известковые карьеры, заезжали в сельскохозяйственные кооперативы, заходили в дома крестьян, обедали в столовых общественного питания, говорили с людьми: с рабочими сахарных заводов, с крестьянами, рубившими сахарный тростник, с учителями и студентами. Кортасара приятно удивили масштабы кампании по ликвидации безграмотности, предпринятой после революции, было также удивительным видеть радость простых людей, исполненных надежды, их солидарность в деле кардинальной аграрной реформы, которая предполагала полное отторжение американской экономики (включая компанию «Юнайтед Фрут») путем экспроприации миллионов акров земли и американской недвижимости, накопленной за годы предыдущего режима. Что-то (многое) из того, что ему рассказывали, приводило Кортасара в замешательство, например что во времена Батисты улицы, где жили богатые, огораживались на ночь цепями и охранялись вооруженными людьми; и по личным ощущениям, и по тому, что он читал, у него сложилось впечатление, что в большинстве своем жители кубинских городов чувствуют себя частью революции и считают, что революция – это акт справедливой мести: это и студенты, которые теперь учились во дворцах, где раньше жили богатые хозяева, и крестьяне, которые теперь были свободными; ему казалось, что все полнится чувством исцеления, пусть еще зыбким, но которое непременно наступит, и что все это, этот революционный «статус», даст кубинцам возможность отделить свою экономику от американской, что они уже и начали делать, и, кроме того, он видел, что каждый кубинец готов отдать жизнь за революционные достижения, то есть за то, что произошло в 1959 году. Единственное исключение составляли те, «кто думал только о своем брюхе», то есть бывшие собственники, а также официанты ресторанов и казино, отныне запрещенных законом, тоскующие о временах расцвета туризма благодаря наплыву посетителей из Майами. Обо всем этом писатель так пишет Блэкборну: «Я тебе откровенно скажу, не будь я уже стар для подобных вещей и не люби я так сильно Париж, я бы вернулся на Кубу, чтобы быть с революцией до конца».
Начиная с этого времени писатель сотрудничает с Островом Свободы настолько тесно, насколько это было необходимо и возможно: согласно своим представлениям и через свои произведения. Он, конечно, так и не стал полностью новообращенным, но энтузиазм по поводу Кубинской революции был у него неизменным. Кортасар никогда не отличался склонностью к активной политической деятельности. Напомним, что он не был таким даже во время захвата университета в Мендосе и позднее никак не проявил себя sensu stricto[93] даже во времена зашиты сандинистской революции в Никарагуа, идеи которой он пусть с высокой степенью компромисса, но разделял. Однако под этим никогда не подразумевалось, что он полностью посвятит себя политической деятельности, целиком отдавшись ей в ущерб своему писательскому делу. Но он всегда великодушно и доброжелательно относился к любому приглашению, исходившему от Кубы, а в семидесятых годах от Никарагуа или от Трибунала Бертрана Рассела.[94] В этой связи писатель признается в 1972 году Альфредо Барнечеа: «Я есть и буду писателем, который верит в социалистический путь развития Латинской Америки, и в плане политики использую все свои возможности, чтобы поддержать и защитить этот путь. Но даже когда я чувствую, что в этом плане необходимо, скажем так, прямое участие в политических действиях, я все равно продолжаю верить, что наиболее эффективным для меня будет печатное слово. Я продолжаю быть хронопом или, лучше сказать, субъектом, для которого жить и писать суть две вещи неразделимые, субъектом, который пишет потому, что это переполняет его, и в конечном итоге потому, что ему это нравится» (5, 89).
В этом отношении за время своего первого путешествия у него установилось множество контактов с различными периодическими изданиями и журналами, связанными с «Каса де лас Америкас». Например, именно в то время «Литературные тетради» напечатали его доклад «Некоторые аспекты рассказа», который он сам надиктовал в Гаване: пространное и емкое по содержанию эссе, содержащее его размышления о рассказе как об устойчивом, достойном похвалы жанре; он согласился на издание повести «Преследователь» и разрешил – подпольно, если говорить начистоту, поскольку он не согласовал предварительно этот вопрос с издательством «Судамерикана», – чтобы Арруфат и Касей собрали антологию его рассказов из сборников «Бестиарий», «Конец игры» и «Тайное оружие».
Таким же образом он настоял, чтобы Итало Кальвино, кубинец итальянского происхождения (тесные узы дружбы, так же как и с его женой Эстер Сингер, связывали их всю жизнь; Бернардес стала его переводчиком), послал на Кубу свой автобиографический рассказ «Улица Сан-Джованни» и добился того, чтобы Кальвино приехал на Кубу для участия в культурных мероприятиях в начале 1964 года. Кроме того, Кортасар послал Арруфату поэму одного аргентинского автора, который очень ему нравился, Саула Юркевича, почти не издававшегося и опубликовавшего к тому времени только стихотворение «Летит сверкающее пламя» (1961). В том же письме он обещает в самом скором времени прислать рассказ молодого перуанского прозаика Марио Варгас Льосы вместе с рассказом «Росаура» Хорхе Эдвардса. Не лишнее заметить, что эти два имени (вкупе с Кабрера Инфанте, упоминавшимся ранее) составили триптих из имен
Сотрудничество и взаимопонимание Кортасара и новой Кубы все укреплялось, причем чем дальше, тем больше. Благодаря Кубе он открыл для себя и понял, что такое массовое движение и что значит приверженность к мифу, а ведь это так раздражало его во времена массового поклонения Перону. Можно сказать, что этот режим, то есть новая Куба, которая ассоциировалась с именами Фиделя Кастро и Че Гевары, вернул Кортасара во времена его молодости, и теперь, когда прошло много лет, он понял природу неуемного воодушевления аргентинского общества, которое в свое время, в конце сороковых годов, связывало наступление новых времен именно с личностью Перона. На этой волне писатель говорил: «Благодаря общению с кубинским народом и дружеским связям с его руководителями и деятелями культуры я, не отдавая себе отчета (там я этого не осознавал), уже по дороге в Европу впервые понял, что значит быть в самом сердце народа, который творил свою революцию, который искал свой путь. В тот момент я попытался мысленно провести параллель и спросил себя, вернее, сказал себе, что я никогда не пытался понять природу перонизма. Процесс, который абсолютно невозможно сравнивать с Кубинской революцией ни в коей мере, и тем не менее напрашивались аналогии: тогда народ тоже встал на борьбу, и движение тогда тоже происходило от окраин к столице, и тогда в Аргентине, согласно моему непросвещенному и дилетантскому мнению, эти люди на свой лад тоже искали нечто, чего у них до того времени не было».
Мы еще далеки от того момента – оставалось почти четыре года, – когда Кортасар напишет свое знаменитое письмо от 29 октября 1967 года, посланное поэту и эссеисту Роберто Фернандесу Ретамару, главному редактору журнала «Каса де лас Америкас», о смерти Че Гевары. Он рассказывает в нем о том, как, находясь в Аржеле, узнал о смерти Че Гевары («Че умер, и мне осталась только тишина»), о том, что ему хотелось плакать и кричать от боли. Бессилие перед фактом смерти кубинского лидера, невозможность в нее поверить – в тот момент еще оставалась надежда, еще не было окончательной информации, несмотря на то что Фидель Кастро официально подтвердил факт гибели, – невыразимая печаль – все это нашло свое отражение в панегирике, названном «Че», где первая строфа заканчивается строчкой, которая содержит в себе смысл всего стихотворения: «Был брат у меня».
В то же самое время, в 1963 году, революция поставила его, как он был вынужден признать с болью, перед необходимостью политического выбора и, как следствие этого, перед его политической несостоятельностью, как он сам признавался. Начиная с того момента в его творчестве заметно проявляются политические мотивы, притом что его главное направление не изменилось; как говорил сам писатель, «я хотел понять, я пытался прочесть», и это нашло свое отражение в использовании идеологической тематики, которая появилась и заняла некоторое пространство в его произведениях. Первым произведением – и, возможно, наиболее ярко выраженным или, лучше сказать, почти единственным выраженным так ярко, поскольку мы могли бы привести здесь в пример такие рассказы, как «Апокалипсис на Солентинаме», «Во второй раз» или «Граффити», или роман «Книга Мануэля», – итак, первым произведением, где проявились эти перемены, был рассказ «Воссоединение», который позднее писатель включил в сборник «Все огни – огонь», опубликованный в 1966 году. Он писал его чуть больше месяца, после своего возвращения в Париж.
