о том, что для полного комитрагизма мне не хватает только одного — исчезнувших, угнанных «Жигулей».
Машина, однако, была на месте; впервые, пожалуй, с такой радостью и поспешностью я влез в нее, как под крышу родного дома, завел мотор, включил печку и сидел, съежась, пока не согрелся.
Обратный путь до ольхового куста одолел в несколько минут, выскочил взять грибы... но под кустом было пусто. Да, пусто. Лишь примята трава и валяются два выпавших говорка. Украл кто? Подшутил?.. Не тот ли парень, что и сейчас пашет косогор у проселка?
Подойдя к нижнему краю поля, я помахал рукой. На развороте парень остановил трактор. Я рассказал ему о пробежке по лесу, пропавших грибах. Парень рассмеялся, тряхнув мокрой белобрысой шевелюрой.
— Ну, бабка! Смотрю, прет корзину, ведро, сумку через плечо... Подумал еще: продуктами московскими загрузилась, что ли? Во краля в болотных сапогах! Выследила, выждала, обворовала!
— А деревня далеко? — спросил я, соображая: не отыскать ли мне старуху для продления нашего интересного знакомства?
— Да тут три деревни, два села...
— Вы шеф?
— Шеф.
— Вот и она меня как шефа использовала.
— Точно!
Мы посмеялись под неугасающим колючим дождем, посреди непроглядно холодного пространства, и я поехал в город, домой.
ДЕД АВДЕЙ И АЛИНА
Рассказ
1
Сперва ее возили в коляске, потом учили ходить, продев ремешки под руки и держа за спиной поводок; вскоре она сама уже переставляла пухлые ножки в мягких сандалиях; и вот ее привели в сквер на песочницу, дали в одну руку пластиковое ведерко, в другую — лопатку и приказали играть здесь, никуда не уходить из маленького сквера у большого дома. Девочка хотела заплакать, потому что впервые осталась без мамы, а дети, строившие песчаные нелепые башни и шпили, были старше ее и сразу отвернулись, будто она совсем чужая в сквере и живет где-то в другом квартале. Она уже поднесла кулачки к глазам, надула губы, вздохнула тяжело, но услышала хриплый, спокойный голос:
— А плакать не будем, ладно?
Она чуть опустила кулачки, глянула вверх и немного в сторону: на скамейке сидел, как-то весь подпершись палкой — грудью, бородой, руками — очень старый дед, лохматоволосый, почти без лица, виднелся лишь лоб, сморщенный, точно кора неживого дерева, да чуть светились непонятного цвета глаза: мокрые просто и сизоватые слегка, если хорошо присмотреться.
Такие деды бывают в сказках, подумалось девочке, и этот, наверное, оттуда, по телевизору выступает, в книжках его рисуют; такие без дела на скамейках не сидят... Его сейчас заснимать будут, приедет автомашина с прожекторами, аппараты на него наведут...
— Вот и молодчинка, — похвалил ее дед. — Ты уже большая, и расти будешь быстро. Я — стареть, ты — расти. Старый да малый одного ума люди, понимают друг дружку. А теперь скажи, как тебя зовут.
— А-лина, — выговорила девочка с запинкой, осторожно разглядывая деда и удивляясь, почему он не знает ее имени: ведь только она Алина во всем большом доме, на всем большом свете. Раз она есть, значит — Алина.
— Будем знакомы, ведь мы соседи. Дед Авдей и девочка Алина. Оба на «а», легко запомнить, правда?
Она кивнула, шепотом повторила:
— Ав-дей.
— Правильно. Умница. Официальная часть, можно сказать, меж нами окончена. Принимайся за свое главное дело — играй в песок, лепи там чего-нибудь... башни, машины, ракеты.
— Нет, — просительно возразила Алина, — я буду дом, садик и маму.
— Ну-ну... А я подремлю немножко.
Алина посмотрела на двух мальчишек, строивших высокую ракету со шпилем-карандашом, и, уже не боясь их, перебралась через деревянную загородку песочницы. Она лепила из утреннего, прохладного, чуть влажного песка стол, табуретки, холодильник, плиту и посреди всей этой кухонной утвари — маму, которая получалась у нее толстой, в длинном платье, как кукла-матрешка. Лепить все это ее никто не учил, но у нее получалось само собой, и она не удивлялась своему умению... Алина так старалась, что позабыла про все радостное и огорчительное в своей маленькой жизни и только помнила, чувствовала с какой-то успокоительной, теплой радостью: позади, на скамейке, сидит очень старый, очень тихий, очень не похожий на всех других людей дед Авдей.
2
Его звали просто «дед» в этом старом доме. Знавшие его имя и фамилию или умерли уже, или разъехались кто куда, а молодым, пожалуй, было неинтересно близко знакомиться с мрачноватым старцем, явно зажившимся на свете, да и когда: работа, детсадики, магазины; по выходным дням — домашние хлопоты, поездки за город дышать кислородом, ибо в тесном переулке, посреди столичной сутолоки, воздуха, кроме как пробензиненного, с асфальтовым душком, не имелось. К тому же молодые семьи жили здесь временно, занимая коммунальные комнаты на два-три года, а затем получали квартиры, переселялись на просторные окраины, пусть и в бетонные дома, зато с лифтами, мусоропроводами.
Вспомнили однажды и про деда Авдея, предложили однокомнатную малогабаритную для одиноких где-то в Медведкове. Он и смотреть не поехал, подумав: здесь хоть коридор общий, а там уж точно станешь совсем одиноким. Ну и конечно, тропки у него тут нахожены меж Патриаршими прудами и Палашевским рынком; свой гастроном, газетный киоск, аптека, и бочка с квасом каждое лето стоит пока что на том же месте, в конце улицы, у пруда... А главное, памяти своей не хотел тревожить Авдей, она помещалась не только внутри него, но и вокруг, в обжитой им тесноте старинных домов.
Одно огорчало Авдея: много становилось автомобилей. И не каких-либо нужных для города — грузовиков, автобусов, продуктовых, пожарных, — а легковых разных мастей и моделей. Они занимали все свободные проезды, проходы, для них устраивали огороженные стоянки чуть ли не у каждого дома, они начали выживать деревья во дворах, теснить зелень скверов. Куда ни глянь — лакированные горбики механических существ, все более настырно заселяющих город. Они, мнилось, размножались сами по себе, от особой, «моторной», любви друг к дружке: сегодня под окном две аккуратно приткнулись к тротуару, завтра четыре, через неделю, смотришь, и шесть — восемь поместилось. Сквер почти напрочь отгородили от дома, пробираешься, как по лабиринту, да еще поспешая, с оглядкой: не наехала б какая шибко проворная! За блеском стекол и водителя не различишь, на одно лицо все.
Боялся Авдей этих «легковушек», чему и сам немало дивился: всю свою трудовую жизнь он проработал
