О, Лиза, звезда путеводная! Это ты вела меня по ночному городу, сама того не ведая. Сильный слышал я зов, надо полагать, если сумел разыскать общежитие медицинского училища, где никогда не бывал, и вступил в переговоры с вахтершей через запертую дверь. Я представился твоим братом Климентием (такое имя я дал), придумал трагические обстоятельства своего приезда. Скандальная вахтерша никак не отпирала дверь и не велела вызвать тебя. А ты сама, о, Лиза? Неужели не почувствовала в своем безмятежном сне, как внезапный толчок сердца, что неприкаянный Теодоров шарахается вокруг общежития, бросает камешки в незнакомые темные окна, — неужели не услышала моих громких призывов? Если так, то я самого низкого мнения теперь о женской интуиции, неразумно воспетой многими. А может быть (подлое предположение), ты все-таки пробудилась и именно с твоей помощью был вызван милицейский наряд, который застал меня спящим (ожидающим рассвета — так лучше сказать) на ступеньках общежития? В любом случае, Семенова, нет тебе прощения. В кои-то веки братские чувства двигали и руководили мной — и вот не нашли они отклика в твоей равнодушной спящей душе! Это обидно.
— Обидно ведь, Илья, согласись?
— Обидно, что менты почистили тебя сотни на две, а может, больше. А в сейфе осталось негусто, Юраша.
— Плевать! Ну, давай. Спасибо, что выручил.
Мы сидим в буфете гостиницы «Саппоро», который уже с восьми утра исправно обслуживает посетителей. Кофе, коньяк, разогретые котлеты — наш утренний завтрак. Прикидываем расписание на сегодняшний день. Илюша предполагает, что день будет для него по-деловому насыщенным. Я согласен, что ему необходимо припомнить свои служебные обязанности, а то классик Антон Павлович может обидеться на невнимание. Со своей стороны, я планирую посвятить этот день коммерческой, так сказать, деятельности: обновлению своего гардероба и покупке авиационного билета на материк. Засиделся я тут, в нашем захолустье, закис, надо развеяться. Дело хорошее, говорит Илья. А почему бы мне не совершить поездку за литфондовский счёт в какой-нибудь Дом творчества? А потом уже, набравшись сил на казённых харчах, можно двинуться по самостоятельному маршруту. Я задумываюсь над его предложением. Что ж, это идея. Да, несомненная идея. Пожалуй, именно так я и сделаю, если удастся выбить какую-нибудь горящую путевку. Хорошо бы куда-нибудь под Москву — в Переделкино или Малеевку. Мы выпиваем по стопке коньяка за благую идею, закусываем котлетками. Илья говорит, что таиландский вариант, кажется, не очень убедил его жену Дину. Похоже, что она никогда ничего не слышала о существовании Таиланда. А возможно, это географическое название странно ассоциируется у нее с каким-то иностранным женским именем. Что до мамы и дочки, то от них он благополучно сбежал, когда понял, что я не вернусь. О баскетболистках мы сознательно не вспоминаем. Так загоняют в угол памяти кошмарные сны с их живыми подробностями. И действительно, жутковато становится при одной мысли, что каждый из нас потенциально может стать отцом двухметрового ребенка… Зато потянуло на размышления о непреходящем. Талантливо ли мы живем? В частности, со смыслом ли прожит вчерашний день, или это один из тех безнадежно бездарных абзацев, которые следует немедленно, со стыдом и гневом, вымарать из рукописи прошедших лет? Что вообще наша жизнь — черновик, нуждающийся в постоянном совершенствовании, или безупречный чистовик, не подлежащий ни при каких обстоятельствах никакой правке? Сложные вопросы, очень. Чтобы на них ответить, необходимо сделать еще один заказ у буфетчицы.
Заказ сделан, и я признаюсь Илюше, что недавно всерьез примерялся к веревочной петле. Я ничего нового не жду от жизни, Илья, ничего нового не будет, лишь повторение старого, как в занудной школьной программе! Илюша сильно огорчается. Смотрит на меня скорбно и осуждающе. Если я это сделаю, то он со мной бесповоротно рассорится и раззнакомится. Хотя его такие мысли тоже посещают.
Я вспоминаю свое завещание. Звучит оно приблизительно так. «Тем, кого люблю. В здравом уме и твердой памяти приговорил себя». Вот так: коротко и ясно. Илья долго молчит, Уничтожил, спрашивает, или сохранил в архиве? Сжег. Правильно, одобряет Илюша. Гонорары за такие произведения все равно не платят. А как написал — одним махом или с мучительной многовариантностью? На одном дыхании, Илюша. Это хорошо, говорит он, что по-графомански. Профессионализм в таких случаях ни к чему. Он обязывает к опубликованию. А вообще-то интересно было бы (но никому не приходит в голову) издать книжку избранных предсмертных записок известных и неизвестных людей. Наверняка ей обеспечен бешеный спрос. Надо подсказать нашим издателям, Но хватит о смерти! Посмотри на буфетчицу, Юраша. Смазливая, а?
Очень хорошенькая, соглашаюсь я. А когда мы пришли сюда, то была безобразной. Как это понять? На нее, видимо, благотворно действуют наши заказы. Если взять еще по пятьдесят… или по сто, чтобы не мелочиться, то она вообще станет «мисс Вселенная». Надо поспособствовать девушке. Еще две котлетки, пожалуйста, и приложение к ним. Спасибо. Вы нам очень нравитесь. Вы поразительно красивая девушка, включите, пожалуйста, погромче радио, мы хотим послушать новости. Плохие новости. Нам они не нравятся. Девушка, вырубите, пожалуйста, радио, а то мы трезвеем от таких новостей. Я не могу представить, к чему мы идем и к чему придем! Я тоже, блядь буду, не вижу светлой перспективы для демократии. Эти долбаные коммуняки, легальные и нелегальные, они же, как клопы, как клещи, неистребимы. Вот клещ. Говорят, ему хватает для годовой жизнедеятельности капли животной крови. Переносит жестокие морозы, да что морозы — чуть ли не любые катаклизмы. А вот коммуняка долбаный — его достойный братец. Он также притаился и ждет своего часа. Клещи не все энцефалитные, а коммуняки, особенно те, что уже попили человеческой крови и вошли во вкус, стопроцентно опасны. А сколько в стране бедных, невежественных, замордованных жителей, кто в обмен на элементарную жратву готов стать их донором — сколько? Подсчитать невозможно, но оч-чень много. И не в этом даже дело, не в этом, а в том, что в массе своей народ, хлебнув воли, отрыгивает ее, а то и выблевывает, как что-то совершенно непитательное, не усваиваемое организмом. Так? Так. Хорошо, девушка, будем говорить потише, хотя, девушка, мы всю нашу жизнь говорили в треть голоса, нам это обрыдло, и не надо вам, девушка, заниматься буфетным тоталитаризмом, если хотите оставаться в наших глазах по-девичьи красивой… Вот пример — эта девица. Демократия для нее благо или чумная напасть? Трудно ответить, не узнав ее поближе, не лишив — познания ради — верхней и нижней одежды. Но ясно, что она в любую минуту может непредсказуемо озвереть, так ведь? Да, но в единичном случае это не опасно. Иное дело массовое остервенение. А оно нарастает неуправляемо, как своего рода протест против демократии. Не знаю, как ты, а я вижу ясные предпосылки глобального одичания. Мы скоро забудем грамоту, потеряем речь, котлетки будут делать из человечины. На этой волне грядут новые вожди с помраченным умом, правильно говорю? Как считаете, девушка?
— Хватит вам тут сидеть, болтать! Уходите, а то администрацию вызову.
Кажется, мы ошиблись в этой девушке. Она хоть и юная, но страшная, как смертный трех. Это бы ладно. Но к тому же еще агрессивная с утра. Не хочется мне жить рядом с такой девушкой, а тебе, Илюша? Илюша вспоминает, что его ждет Антон Павлович.
Стоя под портретом молодого Антона Павловича, я звоню в писательскую организацию. (Есть у нас такая.) А в этой организации есть уполномоченный по литературному фонду, престарелый поэт Никодимов Петр Петрович. Вот он-то мне и отвечает, с ним-то я и разговариваю посредством телефона. Петрович, говорю, так, мол, и так, надо мне путевку на ближайшее время в Дом творчества, чтобы я мог вплотную поработать над своей эпопеей о Марусеньке. Желательно в Малеевку или Переделкино. Выслушав меня, Никодимов скрипит, что, во-первых, подошел срок возврата взятой мной ссуды (забыл!), во-вторых, у меня язык с утра заплетается (какой тонкий поэтический слух, а ведь уже ветеран!), в-третьих, он сам такие вопросы не решает и будет запрашивать Москву, в-четвертых, мне уже дважды звонила какая-то баба (Петрович по-окопному грубоват), вот ее телефон. И он называет домашний номер Медведевых.
Удовлетворенный беседой, я закуриваю и говорю Илюше, который, сидя в своем директорском кресле, сосредоточенно перебирает бумаги с грифом Чеховского фонда:
— По-моему, Петрович нечуткий человек. Он даже не обрадовался, что я захотел отдохнуть в Доме творчества. Его надо переизбрать.
Илюша согласно кивает.
— Помнишь Медведева? — спрашиваю я. — Как-то знакомил тебя с ним.
Илюша кивает.
— Разводится с женой. То есть намерен развестись.
— С Богом! — говорит Илюша, не отрываясь от бумаг.
