— Еще как! Работы полно, но хрен с ней! Деловая встреча намечена, но пошла она! Жена ждет пораньше, но… (непечатное выражение). Короче, жду звонка!
Вот такой, Лизонька, интересный разговор, хотя несколько… это самое… нецензурный. Но друг- читатель, я надеюсь, уже привык к простой бытовой речи. Да и не злоупотребляю я, кажется, нехорошими словами — зачем? Стараюсь сопротивляться нашему хулиганскому времени, не только хулиганскому и негодяйскому, но еще и утекающему, утекающему, как… как песок в песочных часах (вот сильное сравнение!). Обещаю, что в этой главке и в последующих никто больше не посмеет… это самое… грубо выражаться. Разве только в шутку? В шутку, я полагаю, можно. У меня все герои (и сам Теодоров иногда) матерятся только в шутку и сами же при этом добродушно как бы смеются. Не то что у злого, неприятного писателя Лимонова… У него грубый, неинтеллигентный мат-перемат. А потому что живет за границей и ненавидит окружающую действительность.
Но это так, к слову. А разговор мой с Костей Киселевым, разговор, который я мог бы уложить в одну повествовательную фразу, привел я дословно для того, чтобы ты, Лиза, сильно удивилась. Что, мол, за тип этот Теодоров! Везде-то у него друзья-приятели! Все-то радуются встрече с ним, даже какая-то старуха- вязальщица готова подарить ему шерстяные носки! Встретилась в дороге жирная продавщица, так и ту он не сумел как следует возненавидеть. Так не бывает, Теодоров! Врешь ты все.
Но я не вру. Бывает. И всегда так будет, предполагаю, пока Теодоров-сан сам не окрысится, как… как крыса, на весь этот Божий мир, на всех людей, родных и чужих, близких и далеких, на счастливых и несчастных, особенно, особенно не счастливых, процветающих, удачливых, денежных, — пока не озвереет, как… как зверь, не научится ненависти к умным и глупым, больным и здоровым, особенно к здоровым, непьющим, разумным, полноценным, — пока не станет презирать, завидовать, клеветать, наушничать, строчить доносы, подсиживать и опять презирать, опять завидовать, клеветать, наушничать, строчить доносы, подсиживать, — а всего этого человеческого многообразия и богатства ему, однозначно слабоумному, не дано.
Поэтому, Лизунчик… (о, Боже!)… поэтому, милая Лиза, Теодоров не виноват в том, что следующий его телефонный разговор не менее дружелюбен, чем предыдущий. Но тебе его лучше не слышать. Прерываю связь.
— Але! Это квартира Авербахов?
— Правильно. Это квартира Авербахов. Бывших.
— То есть как? А с кем я, простите, говорю? Что-то мне ваш голос знаком. Уж не Соня ли это Авербах?
— Совершенно верно. Я Соня. Но давно не Авербах. Кто это?
— Меня проще узнать, Соня. Я не сменил фамилию. Я по-прежнему Теодоров. Помнишь такого, Соня?
— Боже мой! Юра? Неужели?
— Да, я.
— Боже мой! Юрочка! Где ты?
— Здеся.
— В Москве? Правда? Боже мой, Юрочка! Немедленно презжай ко мне!
— А у тебя что, спектаклей вечером нет?
— Боже мой, Юрочка, как ты отстал от жизни! Я уже два года, как ушла из театра.
— Даже так? И где ты теперь, прости?
— Где, где! Я в кино снимаюсь, мальчик ты мой золотой. Но, Боже мой, Юрочка, что за вопросы по телефону? Приезжай немедленно. Сына я выгоню к папе с мамой. Мы с тобой такое устроим!
— А муж? Про мужа забыла.
— Муж, муж! Тоже нашел проблему. Мужа я отправлю по его блядям, он рад будет.
— Боже мой, Соня, как я рад тебя слышать! Диктуй адрес. Я у тебя не был.
Она на диктует. Адрес я утаю от друга-читателя.
— Понял, Соня. Записал. Да! На всякий случай: как твоя нынешняя фамилия?
— Голубчик ты мой, ты и этого не знаешь! Голубчик моя фамилия. Софья Голубчик.
— Прямо-таки Голубчик? Брось, Соня. Не верю.
— Ха-ха-ха! Все не верят, кто первый раз слышит. А я Голубчик. И муж у меня Голубчик. А ты, голубчик мой, когда приедешь? Сколько тебя ждать?
— Часам к шести-семи.
— Боже мой! Почему так долго?
— Делишки есть, Соня. А как смотришь, если привезу приятеля? Можно?
— А почему нет? Пожалуйста! Вези кого хочешь!
— Ну, спасибо. Жди!
— Жду, Юрочка. Чем раньше, тем лучше. Целую!
Але, Лиза! Наладил с тобой связь. Информирую: старушенция Москва встретила меня на первых порах гостеприимно. Еду, Лиза, в гостиницу.
Мой славный приятель Митя, с которым мы однажды попали в Москву, был подавлен и угнетен ее многолюдностью. Старожил наших мест, Митя свои отпуска проводил обычно в таежных сопках или на побережье с ружьем, спиннингом, собакой. По улицам Москвы Митя ходил, держа меня за руку, затравленно озирался, хныкал, матерился, ныл и норовил все время шагнуть под машину. Он улетел домой при первой же возможности, счастливый от того, что покидает это урбанистическое средоточие суеты и пороков. Понимаю Митю. Но я не такой. Я легко нахожу общий язык со столицей: дневной, и вечерней, и ночной. Не могу сказать, что люблю ее сильно и мучительно — и не скажу. Но она интересна мне, я готов домогаться знаков ее внимания, Может быть, я хочу понять ее душу — то темную, алчную, то привольно размашистую… то чиновную, чернильную, то пролетарскую, кровавую, то светлоликую арбатскую… всякий раз иную!
Сейчас Москва сумрачная и унылая, как вон тот сутулый прохожий, озирающийся на перекрестке, словно не знает куда идти. Похожа она также вон на ту растерзанную, озлобленную гражданку, помятую в очереди… но не исключено, что настоящий ее облик — это беззаботно-наглая рожица вон того мальчугана, надувающего жвачные пузыри. Многолюдно-то как! Интересно-то как! Жутковато, зябко и весело Теодорову. Он опять идет по давним своим следам, по старым засечкам легкомысленной своей жизни в легкомысленном романе «Невозможно остановиться». И забывает, конечно, про почтенные свои сорок с лишним лет и временно про тебя, Лиза, тоже.
Меня заботит: надо ли расшифровывать ЦДЛ? Не надо. Заинтригую друга-читателя этой аббревиатурой. А Костю Киселева, вон того длинноногого малого в джинсах и с курткой через плечо, уже поджидающего меня на ступеньках, надо расшифровать. Костя Киселев родился в 1963 году в г. Долгопрудном под Москвой. Ходил в детский сад, учился в школе, успешно ее окончил и поступил в Литературный институт имени А. М. Горького на факультет прозы. Успешно окончил институт и поехал работать в наши края. Успешно работал три года в областной газете, Костя Киселев. А теперь работает в Москве сотрудником журнала «Мы», а живет в том же Долгопрудном. Русский. Женат. Теодоров должен ему тридцать пять рублей. (Вот так бы и писать мне всегда — ясно и просто. Цены бы мне не было как писателю! А то образы, сравнения, сложноподчиненные предложения, подтексты, балбес!)
— Здравствуй, Костя Киселев, — говорю я, подходя к нему.
Костя Киселев родился в 1963 году в городе Долгопрудном. Молодой, однако!
— Юраня! — оборачиваясь, восклицает он.
А Теодоров родился в 1950 году в городе Новокузнецке, бывшем Сталинске. Мы хорошо обнимаемся, разглядываем друг друга. Я немного встревожен, что Костя по-прежнему очень молодой; мне даже кажется, что он стал моложе, чем был в то время, когда я занимал у него тридцать пять рублей, а это было достаточно давно. Он отпустил небольшую светлую бородку, легкие светлые усы. Он голубоглазый, высокорослый. Он должен (мельком думаю я) непременно понравиться Софье Голубчик, бывшей Авербах, которая родилась в 1959 году, но в городе Виннице.
— Вы хорошо выглядите, Костя, — вслух одобряю я. — Сколько мы с вами не виделись?
— А полтора года уже, Юрий Дмитриевич, как не выпивали, — отвечает он, светло улыбаясь.
— А мы сумеем наверстать, как считаешь?
