— Вероятно, позавчера, — отвечаю.
— Точно не помнишь? — улыбается Лизонька.
Я ее вопрос игнорирую. Я смотрю на красивое, смуглое, крепкое лицо седовласого Ашота. В Армении его родной, понимаете, кровь льется, а он на дальних берегах, понимаете, пьет коньяк и охмуряет чужих зеленоглазых прэлэстниц, нэхороший чэловэк!
— Чем торгуете, Ашот? — нагло спрашиваю я.
Он отвечает, что он, собственно, не торгует, а посредничает. То есть надо понимать так, что он не примитивный торгаш, а современный делец большого размаха. Хрен редьки не слаще. Икра, рыба — вообще морепродукты. Бартер. Долевое участие. Контракты. Сделки. Увлекается, словом. Хочет произвести на меня впечатление. (А на Лизоньку, видимо, уже произвел.) А на хрена мне это все знать? Лучше бы миллион занял, Аганбегян! Но я хвалю его:
— Интересно живете, Ашот!
— Нэт, нэ интэрэсно, — отвергает он.
Ни хрена в сарказме не понимает, не улавливает интонации, зато Лизонька толкает меня под столом ногой — заткнись, мол, Теодоров! Заботливая какая, оберегает своего лощеного Ашотика Миллионовича!
— Ты рыбу не забыл передать моим? — улыбается она, переводя разговор на другое, беспокойно ерзая.
— Нэт, нэ забыл, — отвечаю я с внезапным акцентом.
— Сам занес?
— Ну да, еще чего! У меня дел, знаешь, сколько было, боже мой! У меня минутки не было свободной.
— А как же?
— А я позвонил твоим, и Варенька прибежала.
— Куда?
— Ну, в гостиницу. Я в гостинице жил. Хорошая, Лиза, у тебя сестра. Мне понравилась.
Улыбка с ее лица исчезает. Она хмурится. А я улыбаюсь, как сатир.
Аганбегян же Купюрович встает, говоря, что покурит в холле. Правильно — иди, покури. И, едва он отходит, я гневно приступаю:
— Ну, хороша ты, Семенова! И куда ты с ним собиралась после кабака, интересно знать мне?
— Что за чушь! Никуда. Я есть захотела.
— Ври больше! Так бы тебя этот деляга и отпустил, как же!
— Слушай, перестань. Случайный знакомый. Вот и все.
— Красавец! Папашка! — злобно говорю я.
— Он не старше тебя.
— Но глупей. Я умней его. Скажешь, нет?
— Умней, умней, успокойся.
— Я спешил, Малеевку бросил — такое прекрасное место! — хотел тебя поскорей увидеть, а ты развратничаешь!
— О, Господи! Ну, чего городишь? — кладет она свою руку на мою.
— Ты, Семенова, меня позоришь. Я все-таки известный здесь человек, ты это осознаешь?
— Заткнись, а то рассержусь!
— Хочу знать, сколько любовников у тебя было, пока меня не было! Сколько?
— Ни одного, зануда. Я без тебя скучала.
— А коньяк пьешь с армяшкой.
— Это ты с ним будешь пить, а не я.
— Да, буду! Отомщу ему. А тебя я должен, вообще-то, по правилам зарезать.
— Ну и режь, если дурак, — отвечает наглая Семенова.
— Дома у тебя, Семенова, все в порядке, — продолжаю я. — Сестрица твоя поступает в консерваторию, так я понял. Скромная девочка. Не то, что ты!
Лизочка прищуривается. То есть прищуривает свои зеленые, с искрой глаза. Спрашивает странным голосом:
— И долго вы с ней сидели в гостинице? «Правильней — лежали».
— Нет, недолго, — отвечаю. — А что?
— Ты, надеюсь, ее не соблазнял? — щурится Лизонька.
— Боже мой, за кого ты меня принимаешь! — негодую я, и она тотчас проницательно спрашивает, откуда, интересно, у меня появилось это идиотское «боже мой» да еще с еврейской модуляцией. Я затыкаюсь на миг, но тут же говорю:
— Ну, вот что! Здесь не рассиживаться, поняла? Армянина твоего я под конец застолья, когда расплатится, оскорблю, и сразу поедем ко мне. Я хочу тебя всю тщательно осмотреть, какая ты есть. Я помню, какая ты была! Если ты чуть-чуть другая…
— Тише! Идет! — говорит Лиза.
— Вот и хорошо. Поцелуй меня. Пусть видит.
— Обойдешься! — отвечает Лизонька.
Затем появляется Илюша. Я ему позвонил и обрисовал ситуацию. С ним приходит нежданный человек, редактор издательства «Коралл» Володя Рачительный (такая фамилия), который три месяца пребывал в отпуске на материке, — высокий, остробородый, — наш общий приятель. С ним я крепко, по- братски обнимаюсь. Знакомлю обоих поочередно с Лизой, называя ее Теодоровой, и с Ашотом этим Аганбегяном. Он, надо сказать, уже успел мне понравиться, ибо он, судя по всему, армянин широкий, незажимистый, а я таких люблю. Придвигаем еще один стул. Володя Рачительный, остробородый интеллектуал, прекрасно оживлен и речист. Он приехал один, без жены, оставив ее временно на материке, и это, по-видимому, его вдохновляет. Ашот подзывает официантку. Так, мол, и так, дэвушка. Дополнительный заказ. Коньяк, само собой. Интересная жизнь! Очень! Американцы, армяне, русские. Поезда, пароходы, самолеты. Нью-Йорк, Ереван, Курилы. Коньяк, виски, медицинский спирт. Лиза, Мотя, Соня, Варя. Илюша, Володя, Юрий. «Дядя Ваня», «Лолита», «Ночь нежна», «Мастер и Маргарита», ну и «Невозможно остановиться». Боевики, депутаты, коммерсанты, президенты. Богатство и безденежье. Пьянь и трезвость. Юная демократия и инвалидный тоталитаризм. Замечательно, что все это существует. Многообразие, разнообразие. Приветствую всякие неожиданности и непредсказуемости. Лиза, конечно, отчасти предательница, но я уже убежден в ее невиновности. Доверчивость моя порой до крайности глупа, знаю, но я предпочитаю лучше ошибиться, чем сомневаться и подозревать. Доверчивость, друг-читатель, это, если угодно, дар Божий, не всякий сучий потрох ей наделен!
Пьем за присутствующую даму. За многострадальную Армению. За Россию. За исконно русские Курилы. Будний рабочий день, между прочим.
— Мне пора, — говорит Лиза, огорченно вздыхая. Она едва-едва пригубила, но на светлом лице ее проступил нежный румянец. Зеленые глаза… как бы это сказать?.. лучатся. Хороша, очень хороша подружка у Теодорова!
— Зачэм уходить, Лиза? — Это Ашот. — Есть вечерний поезд. Сошлитесь на него, — подсказывает Илюша, большой знаток подпольных комбинаций. — Позвоните — и точка! — Это Володя Рачительный. — Какого черта! День отъезда, день приезда нерабочие! — Это я. Словом, соблазняем Лизоньку, уговариваем ее остаться. Но она почему-то непреклонна: нет, надо идти. У нее оперативный материал, его ждут в номер.
— Сколько я должна, Ашот? — спрашивает она. Седовласый Аганбегян темнеет от негодования.
— Обижаете, Лиза!
— Ну, хорошо. Спасибо, — встает она. Свет, блеск, море и небо!
Я выхожу следом за ней в холл. Здесь спрашиваю: ну! когда? Ясно спрашиваю: когда, мол? Когда встретимся? И вдруг слышу:
— А может, не надо сегодня? Давай завтра.
Я поражен.
