— Ты в своем уме? Что говоришь!
— Но ты же напьешься сегодня, — улыбается Лиза, любовно глядя.
— Обижаешь! — отвечаю на армянский манер. — Когда это я напивался?
— Вообще ты мне не нравишься. Старый, потасканный. Я с тобой еще разберусь!
— Разбирайся! Когда?
— Ну, вечером. Часов в шесть. Позвони на работу.
— Идет! Жди.
Обнимаю ее и нежно целую в губы. Она легонько шлепает меня ладонью по щеке, отталкивая. Кто из нас может знать, что произойдет вечером?
Дело в том, что мы ничего не знаем. Мы можем загадывать, это в наших силах, на дальний срок или близкое расстояние — и только. Мы зависимы от любой малости, вот в чем дело. Перекрестись, говоря: «Встретимся в шесть», ибо нет никакой гарантии, что вы вообще когда-либо встретитесь. Не утверждай: «Я буду дома, как штык», ибо не ясно, попадешь ли ты туда. Столько неисправных светофоров! Шоферы- убийцы. Незарегистрированные безумцы-прохожие. Открытые люки канализационных колодцев. Прицельные метеориты. Обрыв высоковольтного провода. А сердце? Оно каждый миг может дать сбой, это уж точно. Поэтому я никогда не уверен, что приду в срок и куда надо. Всякий раз, исполняя задуманное, я поражаюсь, что достигаю цели. Чудо! — думаю я. — Чудо! А прогнозировать на годы вперед, как пытаются многие, вообще бред и тщета. В любой плановой программе изначально заложена ошибка. Все равно придешь туда — не знаю куда, причем, если еще повезет, если осенит свыше, и падешь на полдороге, коли озарения не дано. Это просто, как азбука Морзе. Три точки — три тире — три точки: SOS. Мы все излучаем эти сигналы, но не слышим их. Только сиюсекундность и ценна. Я хочу быть (и всегда бываю) расточительным сиюсекундным Теодоровым. Пусть несет!
— Володя, сколько на твоих?
— Половина шестого, — бегло отвечает Володя Рачительный. Он задумчиво-рассеянно, вскинув острую бородку, щиплет струны гитары. Играть не умеет. Щиплет, теребит, бренькает.
— Ашот, ты где с Лизой познакомился?
— В поездэ, гдэ же!
Врет. Ну, ладно, проверить невозможно. Мать Ашота, похоже, поила его в младенчестве коньяком, вот откуда такая высокая толерантность. Красив, благообразен, осмысленно трезв.
— Илюша, как самочувствие?
Не слышит. Хозяйка дома Ольга Ц. (та самая), пополнив закуску на столе, снова восседает, как на троне, на Илюшиных коленях. Она не на службе, потому что она на бюллетене. Болеет, значит. Чем? Неважно.
Метеорология пока обходится без нее.
— Володя, издашь мой роман? Нигде не могу устроить.
— Большой?
— Хороший.
— Тащи. Почитаем.
— Ладно. А сколько на твоих?
— Ась?
— Времени, говорю, сколько?
— Без пяти шесть.
Мать честная! — вскакиваю я. Все, ребята. Бегу. Опаздываю. Илюша Скворцов вопрошает с коленей Ольги Ц… нет, вру!., из-под сидящей на нем Ольги Ц.
— Неужели бросишь нас навсегда?
— Надо, Илюша, надо!
— А ты притащи ее сюда.
— Хорошо. Постараюсь. Если пойдет.
— Баб ко мне не водить! — тут же привычно кричит Ольга Ц. «И не подумаю», — думаю я. Еще чего! Очень мне надо приводить мою Лизоньку к армянину Ашоту Аганбегяновичу. Ишь как он помрачнел, потемнел лицом, этот ловец исконно русских красоток! Переживешь, деляга толерантный.
Опаздываем, опаздываем. Встреча намечена на шесть часов. Нас ждут рыбообработчицы, и мы бежим, спешим между бараков под проливным дождем. Скатываемся по деревянной лестнице к морю, бурливому и пенному. У причалов раскачиваются ржавые маломерные суда. На берегу навалы морской капусты. Острый запах йода. Это, дети, остров Кунашир. А вон там, вдали, за неширокой водной преградой, за плотной завесой дождя вздымаются исконно японские сопки. Мы на них не претендуем, правда, дети? мы не жадные.
— Поднажмем! — командует наш руководитель Илюша Скворцов, и мы матерясь прибавляем шагу, оскальзываясь в дорожной грязи.
Как же мы здесь оказались, на острове то есть Кунашир? Очень просто. Это я захотел нарушить последовательность событий. Автор я или кто? Творец я или кто? Имею право, стало быть, перемещаться во времени и пространстве по желанию своему. Мое дело, не придирайтесь! Захочу, и поставлю вот здесь последнюю точку. Напишу «КОНЕЦ». А вы кусайте ногти, ломайте голову, мучайтесь вопросом, что я недосказал. Ладно, пощажу.
Спеша, я заскакиваю в личный туалет Ольги Ц. Вас сюда с собой не приглашаю. Постойте за дверью. А вот писатель Эдичка Лимонов непременно пригласил бы. Этот Нарцисс непременно живописал бы, как его желтая струя по изумительной глиссаде падает с шумом в унитаз, пенясь. Причем, не простая это струя — патриотическая! Ибо Эдичка Лимонов не элементарно, прошу прощенья, ссыт, а совершает идеологический акт — обливает мочой Америку и Европу вместе взятые. Ему, дети, там очень плохо живется, коммунистическому педерасту, надо его понять и пожалеть. Капиталистические педерасты его уже не устраивают, беднягу. Вот он и злобствует, полагая при этом, что не злобствует, а страдает, страшно страдает за человеческое несовершенство. Но почему-то — я заметил — муки его проходят не через душу, а через, прошу опять прощенья, жопу. Ну, ладно. Прости, Эдичка. Живи, как хочешь, то есть думай, как хочешь. А я спешу и отливаю без всякого подтекста. На миг, правда, ловлю себя на каком-то неудобстве в мочеиспускательном канале. А, мнительность! Мнительность. Что-то засорилось, подумаешь! Маленькая неисправность, ерунда! И выскакиваю из личного туалета Ольги Ц.
Без двух минут шесть. Один за другим мы проходим через турникет перед окошечком вахтерши рыбозавода. «Куда?!» — кричит она, и Илюша ей на ходу объясняет, что мы писатели, писатели мы, а не какие-то ворюги с улицы. Нам консервов не надо. Нас ждет не дождется рабочая аудитория. Убеждает, и мы втроем проникаем в разделочный цех, пустой и гулкий, спешим мимо неподвижного конвейера, где на ленте лежат тушки сайры, поднимаемся по железной винтовой лесенке. Бывали здесь когда-то, года два, кажется, назад. Вот и красный уголок, откуда долетают женские голоса и женский смех. Женские, какие же еще! Здесь, я уже говорил, обитают исключительно женщины, в этом общежитии медицинского училища, ну, девушки. А коли Лизочка моя не ответила по рабочему телефону, то должна она быть непременно в своей комнате 309.
Я стучу в дверь и тут же распахиваю ее.
А мы входим в Красный уголок, вызывая сильное оживление молодых и старых рыбообработчиц. «Девки! — слышим мы. — Мужики пришли! Разбирай кто кого!»
А Лизочка молча на меня смотрит. Она только что приняла душ. На ней короткий купальный халатик. Волосы мокрые. Голые ножки… это самое… голые. Но странно, что на светлом, омытом ее лице нет и намека на улыбку. Смотрит на меня хмуро и неприязненно, как на чужого.
— Ты чего? — удивляюсь я.
— Ничего.
— А чего ж ты не радуешься?
— Чему?
— Ну, мине. Это же я.
— Вижу.
— Я звонил, звонил. Звонил, звонил. Чи-истенькая! — хвалю я ее, приближаясь и протягивая руки с известным намерением. Но она отступает на два шага. Что такое?
