— Я не хочу.
— Хочешь.
— Не хочу я!
— Хочешь. Чувствую.
— Бабуля моя!..
— Ей уже не поможешь, пойми. Она не осудит, Лиза.
— Ты гад. Циник.
— Ох, нет! Неправда!
— На Страшном Суде, знай…
— Беру на себя, Лиза. Все на себя беру.
— Бабулечка моя милая! — причитает она.
— А я не милый? — сержусь я.
— И ты милый.
— Ну вот, правильно.
— Я тебя… укушу сейчас.
— Кусай.
— Я тебя ждала.
— Правда?
— У тебя с Варькой ничего не было?
— Что ты, окстись!
— Дверь не закрыта.
— Закрою.
И закрываю поспешно дверь, сбрасывая с себя ненавистную одежду… и шепчу Володе Рачительному, рядом сидящему:
— Второй ряд, третья слева.
Он кивает: он сам уже приметил, выделил среди одинаковых белых косынок, стягиваюших волосы, среди единообразных халатов и фартуков эту молодую, вдумчивую рыбообработчицу. Она не сводит глаз с Илюши, который, вскинув подбородок, отрешенно воспарив, уподобясь то ли Финисту Ясну Соколу, то ли Аленькому Цветочку, то ли великому артисту Нерону… неважно кому! — накаляет Красный этот уголок высоким своим голосом, неразменными словами. По линии Бюро пропаганды художественной литературы.
— Четвертый ряд у прохода, — быстро шепчет мне остробородый Володя Рачительный.
Теперь киваю я: вижу, вижу. Нерусское лицо, широкоскулое, с удлиненными глазами. По линии Бюро пропаганды художественной литературы провести воспитательную беседу. А пока сбрасываю кроссовки, стаскиваю джинсы, трусы, а рубашку-безрукавку оставляю на себе, ибо Мотенькины клейма на плече и груди очень легко расшифровать. Ах, хитер пьяный Теодоров! По линии Бюро пропаганды художественной литературы.
— Дай-ка я тебя разгляжу, — говорю я, стоя на коленях между разбросанных ног Лизоньки, — какая ты. Ну-ка, ну-ка.
— Не надо! Не хочу! Давай быстро! Бабуля, — тянет меня к себе Лиза.
— Погоди. Это что за пятно?
— Где?
— А вот на груди, у соска.
— Дурачок! Всегда было. Ну, иди.
— Погоди! А это что такое?
— Где?
— На бедре, вот. Темное.
— Ударилась, наверно. Ну иди же!
— Ой ли, Семенова? Ударилась ли?
— Слушай, садист, я сейчас уйду! — вскипает Лизонька.
— Еще чего! — пугаюсь я.
— Без всяких штучек сегодня. Дай мне. Я сама. Вот так.
— Узнаешь его?
— Да-а.
— Ну, поздоровайся. Он любит.
— Глупый, молчи! Нет, говори!
— Он у меня подрос, — хвалюсь я. — Соскучился, у-у!
— Правда? Не врешь?
— Что ты, что ты, милая!
— Я тебя ждала. Без тебя плохо. Ты меня приучил. Поцелуй в грудь. Почему не целуешь?
— Смотрю. Любуюсь. У-у!
— Я красивая?
— Чудо ты, чудо.
— А ты старый, гадкий, любимый. Я тебя убью, — бредит Лиза.
— Не надо.
— Убью.
— Не надо.
— Знал бы ты… о-о! Сильней, не бойся! О-о! Бабуля моя!.. Юрка!..
— Тише, солнышко.
— Если я забеременею, у меня вырастет живот.
— Что ты! Неужели?
— Да, пузо, пузо! Я не хочу!
— Ну, и не надо.
— Я, Юрка… о-о!.. хочу забеременеть.
— Ну, тогда что ж… у-у!.. действуй.
— Урод!
— Кто-о?
— Он!
— Почему? — не понимаю я.
— Громила! бабуля!.. Юрка! Сделай мне больно!
— Нет. Не буду.
— Сделай!
— Нет. Не умею.
— Посмей только сделать мне больно! Я люблю, когда ты нежный. Я тебя хочу. А ты?
— Тоже.
— Юрка, какая я блядь!
— Что ты!
— Послушай, я не хочу в Москву. Хочешь, переведусь на заочный? Приеду сюда.
— Хочу. Очень.
— Хочешь?
— Хочу.
— Значит, так, — вдруг здраво говорит она, открывая глаза и невидяще глядя. — Ты меня совсем измучил. Не стыдно тебе?
Прервав постанывания, я хохочу, а Лизонька жалко и нежно улыбается.
Затем мы продолжаем. Я представляю аудитории Володю Рачительного как поэта перво-наперво и еще как издателя. Высокий, остробородый, мужественный Володя производит, вставая, благоприятное впечатление на рыбообработчиц — ему заранее аплодируют, и правильно. Вообще, мы все нравимся этим изработавшимся, ломовым женщинам; от нас, видимо, разносятся по Красному уголку живые мужские токи. Ясно, что наша троица хоть и кормится странным отвлеченным трудом, проживает все-таки не в башнях из
