Пожалуй, лягу. Звон в ушах и кислый привкус во рту. Заразил меня Никита. Но ты не тревожься. Это так, до утра. Завтра встану здоровым, вот увидишь. Сама береги себя, не вздумай болеть. Эту семейную, так сказать, обязанность я полностью беру на себя. Меня не убудет от того, что иногда покашляю, почихаю и, прошу прощения, посопливлю за двоих. Если ты к тому же будешь ухаживать за мной, поить с ложечки чаем и время от времени целовать в безопасные места, то никакая холера дремучая или чума болотная меня не возьмет, обещаю.
Как я соскучился! Иди ко мне!
Любимый, дорогой Димка! Не представляешь, какой радостью был для меня твой телефонный звонок. Но эта связь… чтоб она пропала! Я кричала, как сумасшедшая, стучала по аппарату, взывала ко всем невидимым телефонисткам, но поняла лишь, что ты уже в Т., что жив-здоров, а в основном слышала космический треск, словно звонил ты из какой-то «черной дыры». Надеюсь, ты-то понял, что у меня все в порядке. Но твое письмо… Я получила его сегодня и, перечитав дважды, целый день брожу неверными шагами, как сомнамбула. Даже родители встревожились и попросили почитать, но я сказала, что письмо сугубо интимное.
А поразили меня и потрясли все твои девицы, все эти Тони, Гали, Любы, белокурые, смазливые, худосочные и мужиковатые — на любой вкус! — окружающие тебя, как вакханки, проливающие слезы, кающиеся, щедрые на исповеди и, прости за цинизм, видящие в тебе чуть ли не заместителя погибшего Чернышева.
Это надо же! Ты так изучил их подноготную, так вник в ситуацию, как, уверена, не предусматривает ни одна следовательская инструкция. Ты, Дима, добился поразительного эффекта собственного присутствия в темноте медпункта наедине с Камышан, а уж об этой бестии Тереховой не говорю: прямо вижу, как она виснет у тебя на шее, змея подколодная!
И нет, чтобы хоть в одном месте разразиться филиппикой по поводу «морального облика» этих факторских дев, заклеймить их гневными словами ради моего спокойствия… нет, напротив, сочувствуешь им! Твои симпатии на их стороне, это слепому видно. Они — жертвы, заблудшие души, бедные овечки, — та же ущемленная судьбой Камышан. А ей просто-напросто надо было думать головой, когда выходила замуж за алкоголика. А раз уж обожглась, то казни саму себя, свою нетерпеливость и неразборчивость, а не всех подряд, как она.
Ну, а эта смазливая Галочка… ох, как я ее ненавижу! Вот уж подлинный продукт эпохи. Их пруд пруди, этих Галочек. Они расплодились, как саранча, по всей стране, такие же длинноногие и всеядные, как саранча, с такой же способностью размножаться, как саранча, — никакой дефолиант беспомощных комсомольских призывов их не берет!
И такие, как она, воспитывают детей! Брр! Ее на пушечный выстрел нельзя подпускать к интернату, если, конечно, не ставить целью превращение ребятишек в духовных уродцев. Но ты и ей сочувствуешь, как Лука всепрощающий, и готов найти оправдание ее никчемной жизни.
О Слинкиной не говорю. Вызывает жалость, да. Радует тем, что невзрачная и имеет «прыщики на лбу». Безопасная, одним словом. Однако ты не поленился посвятить ей целыестраницы — больше, чем мне. Понимаю, что тебе это нужно «по делу», и как читательница благодарна, но как женщина и близкий тебе человек готова рвать и метать.
Ну ладно бы сухой протокол, это еще можно понять. А ведь на каждом шагу твои личные эмоции, да еще какие! Сострадание, сочувствие, чуть ли не нежность. Каково это читать мне?
Нет уж, любимый Димка! Я готова простить тебе всех твоих давних подружек, сколько бы их, безмозглых, ни было, но не знаю никакой пощады к сегодняшним твоим знакомствам — служебным или внеслужебным, безразлично!
Извини, пожалуйста. Перечитала написанное вчера и радуюсь, что не отправила. Я, кажется, была не в себе. Сегодня у меня иные чувства и мысли.
Во-первых, я тебя люблю. Из этого ты можешь заключать, что моя любовь питается ревностью. Но лучше все-таки не давать ей пищи, хотя прошу тебя писать обо всем, ничего не скрывая. Пожалуйста!
Оказывается, ты тоже ревнивый. Так вот знай: Влиятельное Лицо (его фамилия Поздняков) имеет жену и взрослого сына. Ему за сорок, и это такой суровый дядя с пронзительными глазами, что пить горячий кофе в его обществе — значит наверняка поперхнуться и обжечься. При встрече я намерена спросить его, звонил ли он в деканат, а есть признаки, что звонил, и заявить, что никто не уполномочивал его вмешиваться в чужую жизнь. Правильно? Правильно! Еще не хватало начинать самостоятельную работу с протекций.
На днях заходила твоя мама. Познакомилась с моими родителями. Встреча «на высшем уровне» была конфиденциальной. Пресса, то есть я, не была допущена. Но пресса, то есть я, подслушивала из-за двери. И вот тебе информация: наши родители нашли общий язык: «Дмитрий безумствует. Необходимо вернуть его в Алма-Ату. Для этого нужно воздействовать на Наталью».
А что, Дима? Может, ты уже достаточно намерзся, намытарился в тех краях и только ложная гордость мешает тебе сказать «хватит»? Как я была бы рада этому! Как бы сразу все упростилось! Подумай, родной Димка, подумай, пожалуйста.
Знал бы ты, какая прекрасная погода здесь! Мне больно думать, что ты мерзнешь, как бродяжка, лязгаешь зубами, жмешься к печке. Вот и заболел уже, а ведь здесь ни разу не болел, и Никиту простудил, хотя домовые, насколько мне известно, не подвержены ОРЗ.
«Коротко обо всем», как пишут в газетах.
Моя последняя передача по телевидению премирована. Вот так!
Маринка Баратынская — презабавное существо. При виде ее у меня текут слюнки… но всерьез думать об эскимосике я боюсь. Вот в Алма-Ате бы!..
Стас перебрался к родителям. Нина опухла от слез. «Узюм» Никите и тебе я выслала, а с ним книги.
Чуть не каждую ночь вижу тебя во сне, и ты делаешь со мной все, что хочешь.
Видишь, какой беззаботной получилась вторая часть письма. Молодец я, да?
Не молодец я, а пустая дура! Стоило вчера пригреть солнцу, и я защебетала, заговорила на птичьем языке. А сегодня вот нет солнца, хоть лопни, — серые тучи, мелкий противный дождь — и что же? А то, что вчерашние мои улыбки и шутки нужно считать недействительными.
Мучит вопрос: почему, собственно, я обречена на ожидание и одиночество? Это моя судьба? Да нет же! Это результат твоей прихоти, а если угодно, сумасбродства.
Долг жены следовать за мужем. Старинный постулат, я его не оспариваю. Согласись, однако, что одно дело, когда тебя, допустим, отправляют в ссылку, и совсем другое, когда ты сам, по собственной воле, мчишься к черту на кулички. А ты именно так и поступил: пренебрег моими просьбами, моленьями, даже слезами ради своих личных интересов. Это несправедливо. Да, несправедливо!
У нас равные права или нет? Равные. Почему же твои всегда оказываются весомей моих? Вот сейчас я говорю: хочу быть с тобой, возвращайся! Ты говоришь: хочу быть с тобой, приезжай! Почему же именно твой призыв должен быть услышан мной, а не наоборот? Подумай над этим. И прости, что испортила письмо.
