«Маяку»в окне Хвалько. Короче, дивным садомэдемским этот двор в моем мозгузапечатлен навеки, вертоградомГосподним. Хоть представить я могу,что был для взрослых он нормальным адомсоветским. Но опять звенит оса,шипит карбид, сияют небеса7между антенн хрущевских, дядя Слава,студент КБГУ, садится вновьв костюме новом на погранзаставуиз пластилина. Выступает кровьпосле подножки на коленке правой.И выступают слезы. И любовьпершит в груди. И я верчусь в кровати,френч дедушкин вообразив некстати.8Но ближе к теме. В глубине дворастоял сортир дощатый. Вот примерноего размеры – два на полторав обоих отделеньях. И наверно,два с половиной высота. Дыраимела форму эллипса. Безмернаглубь темная была. Предвечный страхтаился в ней… Но, кстати, о горшках9я не сказал ни слова! Надо былоконечно же начать с ночных горшкови описать, как попку холодилокасание металла. Не таковтеперь горшок – пластмасса заменилаэмалевую гладкость, и цветовуж не рисуют на боках блестящих.И крышек тоже нету настоящих.10Как сказано уже, дышала тьмав очке предвечным ужасом. В фольклоредошкольном эта мистика дерьмапредставлена богато. Толстый БоряЧумилин, по прозванию Чума,рассказывал нам, сидя на заборе,о детских трупах, найденных на дне,о крысах, обитавших в глубине11сортира, отгрызающих мгновенномужские гениталии… Кошмар…Доселе я, признаюсь откровенно(фрейдист, голубчик, ну-ка не кемарь!),опаску ощущаю неизменно,садясь орлом… В реальности комародин зудел. Что тоже неприятно… Еще из песни помнится невнятно12смерть гимназистки некой… Но забыля рассказать о шифере, о цвете,в который наш сортир покрашен был,о розоватом яблоневом цвете,который вешний ветер заносилв окошки над дверями, о газетереспубликанской «Коммунизгме жол»на гвоздике… а может, жул… нет, жол.13Был суриком, словно вагон товарный,покрашен наш сортир. Когда бы Богмне даровал не стих неблагодарный,а кисть с мольбертом, я бы тоже смог,как тот собор Руанский кафедральныйживописал Моне, сплести венокпейзажный из сортира – утром чистым,еще не жарким, ярким и росистым,14когда пирамидальный тополь клалтень кроны на фасад его, и в жгучийиюльский полдень – как сиял металлгорячих ручек, и Халид могучийна дочку непослушную орал,катавшуюся на двери скрипучей,и крестовик зловещий поджидалблистающую изумрудом мухупод шиферною крышей, и старуху15хакуловскую медленно велак сортиру внучка взрослая и долгона солнцепеке злилась и ждала.А на закате лучик, ярче шелкакитайского, и тонкий, как игла,сочился сзади сквозь любую щелку,и остывал спокойный небосводв окошке с перекладиной. Но вот16включали свет, и наступала теменьв окошке и вообще во всем дворе.И насекомых суетное племяу лампочки толклось, а у дверейсветились щели… Впрочем, эта темаотдельная. Любимый мой хорейтут подошел бы более… В Эдеме,как водится, был змий. В моей поэме17его мы обозначим Саша Х.Ровесниками были мы, но Сашабыл заводилой. Не возьму грехана душу – ни испорченней, ни гажеон не был, но труслива и тихабыла моя натура, манной кашейразмазанная. Он же был смелейи предприимчивей. И, может быть, умней.18Поэтому, когда пора настала,и наш животный ужас пред очкомсменился чувством новым, он, нималоне медля, не страшась, приник зрачкомк округлым тайнам женского начала,воспользовавшись маленьким сучкомв сортирной стенке… И боренье долгас преступным чувством продолжалось долго19в моей душе, но наконец я палперед соблазном Сашкиных рассказови зрелищ любострастных возалкал.Лет семь нам было. В чаяньи экстазовневедомых я млел и трепетал.В особенности Токишева Аза(я вынужден фамилью изменить —еще узнает, всяко может быть) 20влекла нас, очевидно, потому,что мы чутьем звериным уловляливокруг нее таинственную тьмунамеков, сплетен. У Хохловой Галиона квартировала. Почемув греховности ее подозревали — неясно. Разведенкою былаона. К тому ж без своего угла.21От тридцати до сорока, а может,и меньше было ей. Огромный бюст,шиньон огромный, нос огромный тоже.Тугой животик, нитка алых бус.Метр пятьдесят с шиньоном. На «Искоже»она была бухгалтершей. Но пустьчитатель лучше вспомнит крышку пудрыс портретом Карменситы чернокудрой.22И мы подстерегли ее! Когдаона, как мусульманке подобает,с кувшином серебристым (лишь вода,отнюдь не целлюлоза очищаетислама дочерей) вошла туда,куда опять, увы, не поспеваеттройная рифма, я за Сашкой вследшмыгнул в отсек соседний… Сколько лет23прошло, а до сих пор еще мне страшноприпомнить это – только Сашка смогсучок проклятый вытащить, ужасныйраздался крик, и звон, и плеск! Мой Бог!Остолбенев, я видел, как напрасныйкрючок был сорван бурей, как Сашокпытался мимо проскользнуть взбешеннойбухгалтерши, как оживлялся сонный,24залитый солнцем двор… Я был спасенкаким-то чудом. Почему-то Азазаметила лишь Сашку… Как же онбыл выпорот! Никто меня ни разутак не порол. А после заточенон был в сарай до ночи. Впрочем, сразууже под вечер следующего дняк окошкам бани он манил меня.25Но тщетно… Представляю, как злорадноиз «Обозренья книжного» О. М.посмаковал бы случай этот. Ладно.Неинтересно это. Между теместь столько интересного! ОтрадноПегасу на раздолье свежих темрезвиться и пастись – пускай немноговоняет, но уж лучше, чем дорога26шоссейная, где тянется обозусталых кляч… И кстати, о дорогах!Пыхтит и пахнет сажей паровоз,не списанный еще. Давай-ка трогай,и песню не забудь, и папиросдым голубой в вагоне- ресторанеты не забудь, и жидкий чай в стакане27с барочным подстаканником, и взглядв окне кромешном двойника смешного,и как во тьме мучительно храпятв купе соседнем, как проходишь сновав конец вагона, и бредешь назад,прочтя дугой начертанное словобезжалостное «Занято». Но вотсвободно наконец. И настает28блаженства миг. И не забудь про ручкуудобную на стенке, чтобы тыне грохнулся со стульчака, про тучкив приспущенном окошке, красотынеобычайной, мчавшиеся кучносо скоростью экспресса из Читы,покуда ты, справляя напряженнонужду большую, смотришь удивленно29на схему труб и кранов на стене.Так не забудь! Клянусь, что не забуду!Теперь нажми педаль. Гляди, на
