Жора,фамилии не помню. Невысоки, в общем, несилен он был, но взоравеселого и наглого не могникто спокойно выдержать, и сворумятежных черпаков один плевоксквозь стиснутые зубы образумитьсумел однажды ночью. Надо думать,78он на гражданке сел. А на плечесухом и загорелом деда Жорынаколочка синела – нимб лучейнад женской головой. «Ты мое горе», —гласила надпись. Вместо кирзачейон офицерский хром носил. МайораГладкова пышнотелую женуон совратил. И не ее одну.79Я был тогда и вправду салабоном.Вокне бытовки пламенел рассвет.Степная пыль кружилась над бетоном.А вечером был залит туалети умывалка золотом червонным.Все более червонным. Сколько летсияет этот кафель! Как красивысантехники закатной переливы!..80Однажды я услышал: «Эй, боец!Не за падло, слетай-ка за бумажкойдля дедушки!» – и понял, что крантецмне настает. Дед Жора, тужась тяжко,сидел с ремнем на шее. Я не лжеци не хвастун – как все салаги, с фляжкойв столовую я бегал для дедов,и койки заправлял, и был готов81по ГГС ответить за храпящихсержантов на дежурстве. Но сейчася понял, что нельзя, что стыд палящийне даст уснуть, и что на этот разне отвертеться – выбор настоящийя должен сделать. «Слушай, Фантомас,(так звал он всех салаг) умчался мухой!Считаю до одиннадцати!» Глухо82стучало сердце. Медленно прошеля в Ленинскую комнату. Газетуя вырвал из подшивки. Как тяжелбыл путь обратный. И минуту этунельзя мне забывать. И тут вошелв казарму Петя. И, схвативши Петюза шиворот, я заорал: «Бегом!Отнес бумагу Жоре!» – и пинком83придал я Пете ускоренье… Страшнои стыдно вспоминать, но в этот мигя счастлив был. И весь багаж бумажный,все сотни благородных, умных книгне помогли мне поступить отважнои благородно. Верный ученикблатного мира паханов кремлевских,я стал противен сам себе. Буковский84который раз садился за меня…Но речь не обо мне. Поинтереснейпредметы есть, чем потная вознянечистой совести, чем жалобные песнисоветского интеллигента, дняне могущего провести, хоть тресни,без строчки. В туалетах, например,рисунки! Сколько стилей и манер85разнообразных – от условных палоки треугольников до откровенных позсовокупленья. Хохлома, и Палех,и Гжель, и этот, как его, подносконечно же красивее беспалых,безглазых этих пар. И все же носне стоит воротить – быть может, этикартинки приоткроют нам секреты86искусства настоящего. Вполневозможно, механизм один и тот же…А надписи? Нет места на стенесвободного. И, Господи мой Боже,чего тут только нет. Неловко мневоссоздавать их. Буду осторожен.Квартирных объявлений бойкий слогтам очень популярен – номерок87дается телефонный и глаголыв первом лице, в единственном числе —хочу, сосу, даю. И подпись – Оляили Марина. В молодом козле,выпускнике солнечногорской школы,играло ретивое, на челепот выступал, я помню, от волненья.Хоть я не верил в эти объявленья.88Встречались и похабные стишкибезвестных подражателей Баркова.И зачастую даже потолкиявляли взору матерное слово:всем тем, кто ниже ростом, шутникиминетом угрожали. Но суровокакой-то резонер грозил поэту,который пишет здесь, а не в газету!..89Вот, в сущности, и все. Давно порамне закругляться. Хоть еще немалов мозгу моем подобного добра —и липкий кафель Курского вокзала,и на простынке смертного одраносатой утки белизна, и калаанализ в коробке, и турникетв кооперативном платном нужнике.90И как сияла твердь над головою,когда мочился ночью на дворе,как в электричке мечешься пороюи вынужден сойти, как в январеснег разукрашен яркою мочою,как злая хлорка щиплется в ноздре,как странно надпись «Требуйте салфетки»читать в сортире грязном, как конфетки91из всякого дерьма творит поэт.Пускай толпа бессмысленно колеблетего треножник. Право, дела нетему ни до чего. Он чутко внемлетвеленьям – но кого? Откуда светтакой струится? И поэт объемлетбуквально все, и первую любовько всякой дряни ощущает вновь.92«Гармония есть цель его». Цитатойтакой я завершаю опус мой.Или еще одной – из Цинцинната.Цитирую по памяти – Земной…нет, мировой… всей мировой проклятой…всей немоте проклятой мировойназло сказать… нет, высказаться… Точноне помню, к сожаленью… Но построчно93когда бы заплатили – хоть по дварубля – я получил бы куш солидный.Уже семь сотен строк. Пожалуй, хва.Кончаю. Перечесть немного стыдно.Мной искажалась строгая строфане раз. Знаток просодии ехидныйзаметит незаконную стопушестую в ямбах пятистопных. Пусть94простит Гандлевский рифмы. Как попалоя рифмовал опять. Сказать еще?И тема не нова – у Марциаласмотри, Аристофана и еще,наверно, у Менандра. И навалому Свифта, у Рабле… Кого ещеприпомнить? У Гюго канализацияпарижская дана. Цивилизацией95ватерклозетов Запад обозвал,по-моему, Леонтьев. Пушкин тожеоб афедроне царском написали о хвостовской оде. И Алешав трактире ужасался и вздыхал,когда Иван, сумняшеся ничтоже,его вводил в соблазн, ведя рассказо девочке в отхожем месте. Вас,96быть может, удивит, но Горький окалоб испражненьи революцьонных толпв фарфор… Пропустим Белого и Блока… А вот Олеша сравнивает столпбиблейский с кучкой кала невысокой.Таксист из русских деликатен столь,что воду не спустил, и злость душилабессильная эстета- педофила.97И Вознесенский пишет, что душа —санузел совмещенный… Ну, не знаю.Возможно… Я хочу сказать – прощай,читатель. Я на этом умолкаю.Прощай, читатель, помнить обещай!..Нет! Погоди немного! Заклинаю,еще немного! Вспомнил я сейчасо том, что иногда не в унитаз98урина проливается. О влажныхпростынках я ни слова не сказал.Ну согласись, что это крайне важно!..Однажды летней ночью я искалв готическом дворце многоэтажномуборную. И вот нашел. И сталспокойно писать. И проснулся тут жево мгле передрассветной, в теплой луже.99Я в пятый класс уже переходил.Случившееся катастрофой было.Я тихо встал и простыню скрутил.На цыпочках пошел. Что было силыпод рукомойником я выводилпятно. Меж тем светало. И пробиличасы – не помню сколько. Этот звонтаинственным мне показался. Сон,100казалось, длился. Потихоньку вышеля из террасы. Странно освещенбыл призрачный наш двор (смотрите вышеподробнее о нем). И небосклонуже был светел над покатой крышейсортирною. И, мною пробужден,потягиваясь, вышел из беседкикоротконогий пес. Качнулись ветки101под птицею беззвучной. На пескеследы сандалий… Улица пустыннабыла в тот час. Лишь где-то
