басни.53Но вредную привычку приобрелв ту зиму я – читать на унитазе.Казнь Разина я, помнится, прочелкак раз в подобной позе. Бедный Разин!Как он хотел добра, и как же золнеблагодарный люд! Еще два разав восторге пиитическом прочеля пятистишья пламенные эти.И начал третий. «Сколько в туалете, — 54отцовский голос я услышал вдруг, — сидеть ты будешь?!» Папа был уверен,что я страдал пороком тайным. Вслухне говорил он ничего. Растерян,я ощущал обиду и испуг,когда отец, в глаза мне глядя, мерностучал газетой по клеенке. Дваучебных года отойдут сперва,55каникулы настанут – подозреньяпапаши оправдаются тогда.Постыдные и сладкие мгновеньяв дыру слепую канут без следав сортире под немолчное гуденьеогромной цокотухи. Без сомненья,читатель понял, что опять А. Х.увлек меня на поприще греха.56Пора уже о школьном туалетеречь завести. Затянемся бычкомкоротким от болгарской сигареты,припрятанным искусно за бачкомна прошлой переменке. Я отпетыйуже вполне, и папа Челкашомменя назвал в сердцах. Курить взатяжкуучу я Фильку, а потом и Сашку.57Да нет, конечно, не того! Тогоя потерял из вида. В Подмосковьетеперь живем мы. Воин ПВОчуть-чуть косой, но пышущий здоровьем,глядит со стенда строго. Половойвопрос стоит. Зовется он любовью.Пусть я басист в ансамбле «Альтаир»,но автор «Незнакомки» мой кумир.58И вот уж выворачивает грубомое нутро проклятый «Солнцедар».Платком сопливым вытирая губы,я с пьяным удивленьем наблюдалнад унитазом в туалете клубаборенье двух противных ниагар —струй белопенных из трубы холоднойс кроваво-красной жижей пищеводной.59Прости меня, друг юности, портвейн!Теперь мне ближе водки пламень ясный.Читатель ждет уж рифмы Рубинштейн,или Эпштейн, или Бакштейн. Напрасно.К портвейну пририфмуем мы сырок«Волна» или копченый сыр колбасный.Чтоб двести грамм вобрал один глоток,винтом раскрутим темный бутылек.60Год 72-й. Сквозь дым пожарищэлектропоезд движется к Москве.Горят леса, и тлеет торф. Товарищ,ты помнишь ли? В патлатой головеот зноя только тяжесть. Ты завалишьэкзамены, а мне поставят двепятерки. Я переселюсь в общагу.А ты, Олежка, строевому шагу61пойдешь учиться следующей весной…Лишь две из комнат – Боцмана и наша —мужскими были. Весь этаж второйбыл населен девицами – от Машискромнейшей до Нинельки разбитной.И, натурально, сладострастья чашуиспил я, как сказал поэт, до дна.Но помнится мне девушка одна.62Когда и где, в какой такой пустынеее забуду? Твердые соскипод трикотажной кофточкою синей,зовущейся «лапшою», вопрекизиме суровой крохотное минии на платформе сапоги-чулки.В горячей тьме топчась под Джо Дассена,мы тискали друг друга откровенно.63А после я уламывал своихсожителей уйти до завтра. Пашкане соглашался. Наконец однихоставили нас. Потную рубашкууже я скинул и, в грудях тугихлицом зарывшись, торопливо пряжкуодной рукой отстегивал, другойуже лаская холмик пуховой.64И наконец, сорвав штаны, оставшисьуже в одних носках, уже средидевичьих ног, уже почти ворвавшисьв промежный мрак, уже на полпутик мятежным наслаждениям, задравшиее колени, чуя впереди,как пишет Цвейг, пурпурную вершинуэкстаза, и уже наполовину65представь себе, читатель! Не суди,читательница! Я внезапно замер,схватил штаны и, прошептав: «Прости,я скоро!» – изумленными глазамиподружки провожаемый, путине разбирая, стул с ее трусамии голубым бюстгальтером свалив,дверь распахнул и выскочил, забыв66закрыть ее, промчался коридоромпустым. Бурленье адское в кишкахв любой момент немыслимым позоромгрозило обернуться. Этот страхи наслажденье облегченьем скорымзаставили забыть желанный трахна время. А когда я возвратился,кровать была пуста. Еще курился67окурочек с блестящею каймойв стакане лунном. И еще виталиее духи. И тонкою чертойна наволочке волос. И печалитакой, и тихой нежности такойне знал я. И потом узнал едва липять раз за восемнадцать долгих лет…Через неделю, заглянув в буфет,68ее я встретил. Наклонясь к подруге,она шепнула что-то, и вдвоемзахохотали мерзко эти суки.Насупившись, я вышел… Перейдемтеперь в казарму. Строгий храм наукименя изгнал, а в мае военком… Но все уже устали. На немножкопрерваться надо. Наливай, Сережка! …………………………………..69Ну вот. Продолжим. Мне давалась труднонаука побеждать… Никак не могя поначалу какать в многолюдномсортире на глазах у всех. Кусок(то бишь сержант) с улыбкой абсолютнобеззлобною разглядывал толчоки говорил спокойно: «Не годится.Очко должно гореть!» И я склониться70был должен вновь над чертовой дырой,тереть, тереть, тереть и временамив секундный сон впадать, и, головойударившись, опять тереть. Ручьямитек грязный пот. И в тишине ночнойя слышал, как дурными голосамидеды в каптерке пели под баян«Марш дембельский». Потом они стакан71мне принесли: «Пей, салабон!» С улыбкойзатравленною я глядел на них.«Не бойся, пей!» В моей ладони липкойстакан дрожал. Таких напитков злыхя не пивал до этого. И зыбковсе сделалось, все поплыло в моихглазах сонливых к вящему весельюдедов кирных. На мокрый пол присел я72и отрубился… Надобно сказать,что кроме иерархии, с которойчетвертый год сражается печать,но победит, я думаю, нескоро,средь каждого призыва угадатьнетрудно и вассалов, и сеньоров,и смердов, т. е. есть среди салагсовсем уж бедолаги, и черпак73не равен черпаку, и даже дедухвост поджимать приходится, когдав неуставных китайских полукедахи трениках является бедак нам в строй, как беззаконная комета,из самоволки, то есть вся средаказарменная сплошь иерархична.Что, в сущности, удобно и привычно74для нас, питомцев ленинской мечты.Среди салаг был всех бесправней ЖаровПетруша. Две коронки золотыхдебильная улыбка обнажала.На жирных ручках и лице следыкаких-то постоянных язв. Пожалуй,он не глупее был, чем Ванька Шпак,иль Демьянчук, иль Масич, и никак75уж не тупее Леши Пятакова,но он был ростом меньше всех, и толст,и грязен фантастически. Такогоказарма не прощает. Рыхлый торсполустарушечий и полуподростковыйи на плечах какой-то рыжий ворсв предбаннике я вижу пред собоюс гадливой и безвыходной тоскою.76Он плавать не умел. Когда старлейВоронин нас привел на пляж солдатский,он в маечке застиранной своейостался на песке сидеть в дурацкойи трогательной позе. Солонейводы морской был среднеазиатскойозерной влаги ласковый прибой.И даже чайки вились над волной.77А из дедов крутейшим был дед
