забыл мятежные мечты.Что слава? Что восторги сладострастья?Что счастие? Наверно, это счастье.Ты собрала, как линзочка, в пучокрассеянные в воздухе ненастномлучи любви, и этот свет возжег —да нет, не угль – лампадный фитилек.6Чтоб как-то структурировать любовь,избрал я форму строгую сонета.Катрена два и следом два терцета.abba. Поэтому морковья тру тебе опять. Не прекословь! —как Брюсов бы сказал. Морковка этаполезнее котлеты и конфеты.abba. И вот уже свекровькакая-то (твоя, наверно) претсяв злосчастный стих. ccdc. Боротьсянет сил уж боле. Зря суровый Дантне презирал сонета. Остаетсяdd, Сашура. Фант? Сервант? Сержант?А может, бант? Нет, лучше бриллиант.7Я просыпаюсь оттого, что тыпытаешься закрасить мне щетинупомадою губной. И так невиннои нагло ты хохочешь, так пустыстаранья выбить лживое «Прости,папулечка!», так громогласно псинаучаствует в разборке этой длинной,и так полны безмозглой чистотытвои глаза, и так твой мир огромен,и неожидан, и притом укромен,и так твой день бескраен и богат,что даже я, восстав от мутной дремы,продрав угрюмый и брезгливый взгляд,не то чтоб счастлив, но чему-то рад.8Ну вот твое Коньково, вот твой домродной, вот лесопарк, вот ты на санках,визжа в самозабвеньи, мчишься, Санька,вот ты застыла пред снеговиком,мной вылепленным. Но уже пушкомпокрылись вербы, прошлогодней пьянкиследы явила вешняя полянка,и вот уж за вертлявым мотылькомбежишь ты по тропинке. Одуванчикседеет и лысеет, и в карманчикпосажен упирающийся жук.И снова тучи в лужах ходят хмуро…Но это все с тобою рядом, Шура,спираль уже, а не порочный круг.9«Ну что, читать?.. У Лукоморья дубзеленый… Да, как в Шильково… златая…ну золотая, значит, вот такая,как у меня кольцо…» Остывший супдесертной ложкой тыча мимо губ,ногой босою под столом болтая,обедаешь, а я тебе читаюи раздражаюсь потихоньку. Хлюп — картошка в миску плюхается снова.Обсценное я сглатываю слово.«Ешь, а не то читать не буду, Саш!…на дубе том…» – «Наш Том?!» – «Не понимаю,что – наш?» – Но тут является, зевая,легчайший на помине Томик наш.10Как описать? Глаза твои красивы.Белок почти что синий, а зрачоквишневый, что ли? Черный? Видит Бог,стараюсь я, но слишком прихотливыслова, и, песнопевец нерадивый,о видео мечтаю я, Сашок.Твоих волос густой и тонкий шелкрекламе уподоблю я кичливой«Проктэр энд Гэмбл» продукции. Атласнежнейшей кожи подойдет как разрекламе «Лореаль» и мыла «Фриско».Прыжки через канаву – «Адидас»использовать бы мог почти без риска.А ласковость и резвость – только «Вискас»! 11Ты горько плачешь в роковом углу.Бездарно притворяясь, что читаюГаспарова, я тихо изнываю,прервав твою счастливую игрус водой и рафинадом на полу.Секунд через пятнадцать, обнимаятебя, я безнадежно понимаю,как далеко мне, старому козлу,до Песталоцци… Ну и наплевать!Тебя еще успеют наказать.Охотников найдется выше крыши.Подумаешь, всего-то полкило.Ведь не со зла ж и явно не на зло.Прости меня. Прижмись ко мне поближе.12Пройдут года. Ты станешь вспоминать.И для тебя вот эта вот жилплощадь,и мебель дээспэшная, и лошадьпластмассовая, и моя тетрадь,в которой я пытаюсь описатьвсе это, и промокшие галошина батарее, и соседский Гоша,и Томик, норовящий подрематьна свежих простынях – предстанут раем.И будет светел и недосягаемубогий, бестолковый этот быт,где с мамой мы собачимся, болтаем,рубли считаем, забываем стыд.А Мнемозина знай свое творит.13Уж полночь. Ты уснула. Я сижу на кухне, попивая чай остылый.
И так как мне бумаги не хватило,я на твоих каракулях пишу.И вот уже благодаря у-шукитаец совладал с нечистой силойпо НТВ, а по второй – дебилыиз фракции какой-то. Я тушуочередной окурок. Что там снитсятебе, мой ангел? Хмурая столицаворочается за окном в ночи.И до сих пор неясно, что случится.Но протянулись через всю страницуфломастерного солнышка лучи.14«Что это – церковь?» – «Это, Саша, дом,где молятся». – «А что это – молиться?»Но тут тебя какая-то синица,по счастью, отвлекает. Над прудом,над дядьками с пивком и шашлычкомкрест вновь открытой церкви золотится.И от ответа мне не открутиться.Хоть лучше бы оставить на потомбеседу эту. «Видишь ли, вообще-то,есть, а верней, должно быть нечто, Саш,ну, скажем, трансцендентное… Об этомуже Платон… и Кьеркегор… и нашШестов…» Озарены вечерним светомвода, и крест, и опустевший пляж.15Последние лет двадцать – двадцать пятьтак часто я мусолил фразу эту,так я привык, притиснув в танце Светуиль в лифте Валю, горячо шептать:«Люблю тебя!» – что стал подозревать,что в сих словах иного смысла нету.И все любови, канувшие в Лету,мой скепсис не могли поколебать.И каково же осознать мне было,что я… что ты… не знаю, как сказать.Перечеркнув лет двадцать – двадцать пять,Любовь, что движет солнце и светила,свой смысл мне хоть немножко приоткрыла,и начал я хоть что-то понимать.16Предвижу все. Набоковский фрейдистхихикает, ручонки потирает,почесывает пах и приступаетк анализу. А концептуалист,чьи тексты чтит всяк сущий здесь славист,плечами сокрушенно пожимает.И палец указательный вращаету правого виска метафорист.Сальери в «Обозреньи книжном» лает,Моцарт зевок ладошкой прикрывает,на добычу стремится пародист,все громче хохот, шиканье и свист!Но жало мудрое упрямо возглашает,как стан твой пухл и взор твой как лучист!17Где прелести чистейшей образцыпредставлены на удивленье мира —Лаура, леди смуглая Шекспира,дочь химика, которую певцы,Прекрасной Дамы верные жрецыделили, и румяная Пленира —туда тебя отеческая лираперенесет. Да чтут тебя чтецы! А впрочем, нет, сокровище мое!Боюсь, что это вздорное бабьетебя дурному, доченька, научит.Не лучше ли волшебное питьес Алисой (Аней) выпить? У неетебе, по крайней мере, не наскучит.18Промчались дни мои. Так мчится буйный Томза палкою, не дожидаясь крика«Апорт!», и в нетерпении великомлетит назад с увесистым дрючком.И вновь через орешник напролом,и лес, и дол наполнив шумом диким —и топотом, и тявканьем, и рыком,не ведая конечно же о том,что вот сейчас докурит сигаретускучающий хозяин, и на этомзакончится игра, и
