Татьяна Суворова
ДВА ЗЕРКАЛА
'Некрономикон' написан не человеком и не для человека. Люди, не пользуйтесь чужим – ибо 'Некрономикон' положен МЕЖДУ Зеркал! '
(Первые строки 'Некрономикона')
Мне жарко. Кажется, что я дышу мелкой, острой пылью. Свет электрической лампы временами меркнет, временами просто разрезает мои бедные глаза.
На моей иссохшей, посеревшей груди лежит распятие. Распятия висят на всех стенах комнаты. Но – не помогают. Почему? Боюсь думать, ибо все ответы – страшны.
Я пишу эту исповедь в слабой надежде, что ее когда-нибудь прочтет добрая и верящая душа. Что этот человек помолится за мое спасение из Ада. Хотя прислушается ли Небо к таким молитвам?! Я, я сам виноват. Но – спасите!
Мне остается несколько часов жизни – всего несколько душных, пыльных часов. Я уже видел, как в окно заглядывали знакомые, каменные глаза. Они нашли меня здесь, в Лондоне, они наполнили его осенний воздух дьявольским жаром, существующим лишь для меня.
Молитесь обо мне, люди!
Вы ходите рядом с той пропастью, куда падаю я, и с любым из вас могло случиться такое – молитесь же за меня!
Спасите! Кто-нибудь или что-нибудь – спасите меня!!!
Я с детства не люблю яркое солнце и жару – от них я очень легко падаю в обморок. И поэтому мы двигались по пустыне только ночью. Но, увы, ночью не европейской – здесь, в Египте, одинаково неприятны все времена суток, только каждое по-своему.
Прежде всего – песок. Он лез под одежду так же нагло, как руки пьяной проститутки. Он все время норовил оказаться в моем виски – и так малоприятном из-за того, что было теплым. Он посыпал мой бифштекс, портил его вкус и прегадко скрипел на зубах, портя их эмаль.
И еще – сама пустыня. Большинству цивилизованных людей кажется, что это просто очень, очень большое количество песка. Как бы не так! С первого дня пустыня вползает в твою кровь, и ты уже что-то не то, чем был в старой доброй Англии. Эти пески желают, чтоб ты начал мыслить по-другому, на их варварский манер. Хотят тебя перекроить, перелить – вернее, пересыпать, как они пересыпают свои шуршащие барханы. Ты можешь отгородиться стенами палатки – но все равно будешь чуять, как рядом дышит древний зверь из песка. Невероятно чуждый, опасный зверь.
Верблюды – уже мелочь, завершающий штрих. Вонюче-надменные, малоприятно раскачивающиеся на ходу. И еще одна мелочь – туземцы. С дурацкими именами, нерасторопные и уродливые, как их верблюды. Эти люди получали большие деньги и поэтому были послушны – то есть терпимо непослушны. С ними легко управлялся мой переводчик Боб – недоучившийся студент-археолог. Его за что-то выгнали из какого-то университета. Честно говоря, Боб меня совсем не интересовал – не помню даже его фамилии. А туземцы интересовали и того меньше.
Но вернусь к ночи в пустыне. Горячая тьма торопливо склеивает небо и землю, также поспешно остывая. На небе появляется масса звезд – крупных и острых, как песок внизу. Все время кажется, что сверху в тебя вглядывается еще один древний зверь. Зверь, в котором – холод и ничего человеческого, цивилизованного.
Вдобавок, я со своим зрением не мог рассмотреть даже голову собственного верблюда. И мне все время казалось, что эта безмозглая машина из мяса и слюны упадет в какую-нибудь яму – разумеется, сломав мне позвоночник.
Но, если не считать всего этого, мы углублялись в пустыню вполне благополучно: ни бурь, ни болезней, ни прочего. Далеко сзади остались мутный Нил, в который смотрелись разрушенные, бессильные храмы; каменящий взгляд сфинкса – смотрящий с останков его лица; обесчещенные раскопками пирамиды…
Для историка или авантюриста в тех землях было немало привлекательного. Но – не для меня.
В моих руках была бесценная карта – вполне современная и вроде бы заурядная – но на нее я перенес кое-что с древнего, едва выносящего прикосновение рук, пергамента.
Сам пергамент не стоило показывать – такие вещи не просто бросаются – они врываются в глаза людей. И, в основном, тех людей, которые способны доставить тебе максимум проблем.
А мне проблемы были не нужны. Я ехал за 'Некрономиконом' – экземпляром, написанным самим Аль-Хазредом, не урезанным трусливыми переписчиками и не искаженным мало что понявшими переводчиками.
Я, Джордж Блейк, посредственный философ и еще более посредственный оккультист, ехал за венцом величайшего мага современности.
Я не знал, что проклятое – действительно проклято. Что руки человека не должны касаться дверей Ада.
На место мы прибыли уже утром, когда над горизонтом поднялось злое, наглое солнце пустыни. Туземцы спешно и достаточно ловко для себя разбивали лагерь. Я, не в силах уйти в прохладную полотняную палатку, бесцельно бродил по окрестностям.
Ноги глубоко увязали в подвижном, слишком подвижном песке. Расступаясь под ногой, он поскрипывал – и этот голос пустыни временами пугающе походил на человеческий. Из песка высовывались верхушки камней – они иногда доставали мне до плеч, иногда – до пояса. Серо-бесцветные от жара, изодранные трещинами, обсосанные мертвыми ветрами… Они походили на головы то ли зверей, то ли чудовищ. Проходя мимо, я невольно ежился: эти камни тоже ХОТЕЛИ вползти в мою кровь. Я чувствовал, как моя живая аура смешивается с их могильной аурой. О, как эти безглазые уроды рвались в меня, хотели глянуть на мир – МОИМИ глазами. Но – не могли. Я был сильнее их и пьянел от этой силы.
Если б я понял, что века почти обессилили их!
Но я не представил, не захотел представить, что спало под раскаленными песками. Или – не спало?
Я панибратски похлопал по камню, напоминающему собачью морду. Шепнул что-то типа: 'Привет, песик, я пришел забрать твою кость! ' Почувствовал удар бессильной злобы. Рассмеялся – и словно в ответ услышал радостный хохот туземцев: они нашли воду.
Немного позднее я подошел к этому крохотному озерцу. Противно-теплая вода. Ни травинки среди мелких, опять же уродливых камней по берегам. Кофе, приготовленный на этой воде, был безвкусен и не прибавлял сил; сваренное на ней мясо – жестким и горьковатым.
Деды моих туземцев, наверное, подняли бы бунт. Они бы наверняка перепугались – вода среди пустыни, а рядом только химерические, бесцветные камни. Но… Моих дикарей уже коснулась цивилизация. Они лишь радовались мертвому подобию оазиса; а каменные морды напугали только одного-двух. Даже цветные привыкают к мыслям о безнаказанном грабеже древних храмов и могил.
На следующей короткой, слепящей заре мы начали раскопки.
Я взобрался на немного выступающую из песка морду прокаженного крокодила. Закрывшись огромным, пестрым зонтом, смотрел за в меру усердной работой.
Лопаты мелькали до отупления равномерно. Песок и пыль колыхались над землей как злая, нервная туча – не было ветра, чтобы снести их в сторону. Рабочие вначале пели – очень неблагозвучно и нестройно, но вскоре умолкли. Я сидел и смотрел на облако пыли.
Я потратил на это занятие еще пять дней, только вечерами спускаясь в раскоп под нужным мне камнем. В общем, то время было жаркое и пустое – совсем как пески вокруг. И беззвучное – рабочие вскоре стали очень молчаливы, а ветер, казалось, боялся летать в этих местах. Я успел пару раз выкупаться в отвратительной, стоячей воде озерца. Понырял, нашел на его дне ключ – он оказался таким же болезненно-теплым.
На седьмой день раскопок (магическое число!), сразу после обеда, в мою палатку ввалился Боб. Его детское лицо светилось довольством, уже подогретым дозой песчано-спиртового коктейля:
– Босс, дверь. Рабочие вдруг струхнули, лопочут, что за открытие дверей им не платят.
Я с видимой неторопливостью отложил том 'Практической магии' Папиуса (магии, так и не давшейся мне!). Встал и пошел.
Жара липла к мокрым лицу, телу. От пота даже почти не чувствовалась сухость воздуха.
Около раскопа стояли рабочие. Пробитые песком и грязью хламиды. Лиц не видно – их защищают повязки. Словно стоят не люди, а загробные тени.
От таких мыслей мне стало страшновато, но я заставил себя не вздрагивать. Небрежно сказал Бобу, что в награду выдаю всем дневное жалование в двукратном размере. Подождал, пока Боб переведет, и под радостно-благодарные вопли прополз в широкий лаз.
Прополз навстречу Аду.
Солнце било сзади, освещая пещерку и отражаясь в совсем не пострадавшем от времени полированном базальте исполинской двери. Высота – в четыре человеческих роста, ширина – промарширует десяток человек…
Я коснулся неестественно теплого камня двери. Почти безнадежно нажал на него ладонью – и она распахнулась по ранее незаметной линии створа. Распахнулась очень легко – еле устоял на ногах.
Я зажег электрический фонарь, обернулся, махнул рукой и шагнул в широченный черный коридор.
В том пергаменте не было плана самого храма. Но я не особо огорчался, рассчитывая обойтись без него.
'Некрономикон'! Власть!! Власть над всеми этими недолюдьми – англичанами и прочими, белыми и цветными!!!
Когда дверь распахнулась, из подземелья ничем не пахнуло. Но едва я перешагнул порог – как чуть не задохнулся от перегретого, застоявшегося смрада разложения. Спешно закрыв лицо платком и тут же побрызгав тот одеколоном (видимо, добрый гений надоумил меня все время таскать это в кармане), я торопливо пошел по скользкому полу. Песок, попадая в эти миазмы, становился грязью – тоже полуразложившейся, чавкающей, доходящей до половины щиколоток и мигом просочившейся через ботинки и носки. Когда я почувствовал прикосновение этого месива к коже – меня вырвало, прямо на брюки.
Рвота разбудила хлюпающее, очень долго не затихающее эхо. Я в панике оглянулся на еще близкий выход – но дверь закрылась буквально на моих глазах. Я был один в каменной кишке. Электрический свет нехорошо плясал в полупрозрачных, обсидиановых плитках, покрывающих стены и потолок коридора. В отличие от пола, они были абсолютно чисты и зловеще- прекрасны.
Мне захотелось бежать отсюда – захотелось до боли в желудке, до кругов перед глазами. Но от страха ноги стали такими же каменными, как коридор – они не могли сдвинуться. Я хотел закричать – и не смел. Хотел застонать – и не мог.
Не знаю, сколько я простоял в таком состоянии – безмолвный, совсем беззащитный перед древней, никогда не видевшей солнца утробой. Сердце почти останавливалось от страха.
