роковые слова, я знал заранее, что в ответ на них появится, как в Волчьей Долине, что-то чудовищное, – но губы мои раскрылись против воли, и я закричал, тоже против воли, слабым напряжённым голосом: «Сарынь на кичку!»
Сперва все осталось безмолвным, как и перед римской развалиной, – но вдруг возле самого моего уха раздался грубый бурлацкий смех… Я оглянулся: никого нигде не было видно, но с берега отпрянуло эхо – и разом отовсюду поднялся оглушительный гам. Чего только не было в этом хаосе звуков: крики и визги, яростная ругань и хохот, хохот пуще всего, удары весел и топоров, треск как от взлома дверей и сундуков, скрип снастей и колёс, и лошадиное скакание, звон набата и лязг цепей, гул и рёв пожара, пьяные песни и скрежещущая скороговорка, неутешный плач, моление жалобное, отчаянное, и повелительные восклицанья, предсмертное хрипенье, и удалой посвист, гарканье и топот пляски… «Бей! вешай! топи! режь! любо! любо! так! не жалей!» – слышалось явственно, слышалось даже прерывистое дыхание запыхавшихся людей, – а между тем кругом, насколько глаз доставал, ничего не показывалось, ничего не изменялось: река катилась мимо, таинственно, почти угрюмо; самый берег казался пустынней и одичалей – и только. Я обратился к Эллис, но она положила палец на губы…
«Степан Тимофеич! Степан Тимофеич идёт! – зашумело вокруг. – Идёт наш батюшка атаман, наш кормилец!»
Я по-прежнему ничего не видел, но мне явственно чудилось, будто громадное тело надвигается прямо на меня…
«Фролка! где ты, пёс? – загремел страшный голос. – Зажигай со всех концов – да в топоры их, белоручек!»
На меня пахнуло жаром близкого пламени, горькой гарью дыма – и в то же мгновенье что-то тёплое, словно кровь, брызнуло мне в лицо и на руки… Дикий хохот грянул кругом…
Я лишился чувств – и когда опомнился, мы с Эллис тихо скользили вдоль знакомой опушки моего леса, прямо к старому дубу…
«Видишь ту дорожку? – сказала мне Эллис, – где месяц тускло светит и свесились две берёзки?… Хочешь туда?»
Но я чувствовал себя до того разбитым и истощённым, что я мог только проговорить в ответ: «Домой… домой!»
«Ты дома», – отвечала Эллис.
Я действительно стоял перед самой дверью моего дома – один. Эллис исчезла. Дворовая собака подошла было, подозрительно оглянула меня – и с воем бросилась прочь. Я с трудом дотащился до постели и заснул, не раздеваясь.
Все следующее утро у меня голова болела, и я едва передвигал ноги; но я не обращал внимания на телесное моё расстройство, раскаяние меня грызло, досада душила.
Я был до крайности недоволен собою. «Малодушный! – твердил я беспрестанно, – да, Эллис права. Чего я испугался? Как было не воспользоваться случаем?… Я мог увидеть самого Цезаря – и замер от страха, запищал, отвернулся, как ребёнок от розги. Ну, Разин – это дело другое. В качестве дворянина и землевладельца… Впрочем, и тут, чего же я, собственно, испугался? Малодушный, малодушный!… Да уж не во сне ли я всё это вижу?» – спросил я себя наконец. Я позвал ключницу.
«Марфа, в котором часу я лёг вчера в постель – ты помнишь?»
«Да кто ж тебя знает, кормилец… Чай, поздно. В сумеречки ты из дома вышел; а в спальне-то ты каблучищами-то за полночь стукал. Под самое под утро, да. Вот и третьего дня тож… Знать, забота у тебя завелась какая».
«Э-ге-ге! – подумал я. – Летанье-то, значит, не подлежит сомнению».
«Ну, а с лица я сегодня каков?»– спросил я громко.
«С лица-то? Дай погляжу. Осунулся маленько. Да и бледен же ты, кормилец: вот как есть ни кровинки в лице».
Меня слегка покоробило… Я отпустил Марфу. «Ведь этак умрёшь, пожалуй, или сойдёшь с ума, – рассуждал я, сидя в раздумье под окном. – Надо это все бросить. Это опасно. Вот и сердце как странно бьётся. А когда я летаю, мне все кажется, что его кто-то сосёт или как будто из него что-то сочится, вот как весной сок из берёзы, если воткнуть в неё топор. А всё-таки жалко. Да и Эллис… Она играет со мной, как кошка с мышью… а впрочем, едва ли она желает мне зла. Отдамся ей в последний раз – нагляжусь – а там… Но если она пьёт мою кровь? Это ужасно. Притом такое быстрое передвижение не может не быть вредным; говорят, и в Англии на железных дорогах запрещено ехать более ста двадцати вёрст в час…»
Так я размышлял с самим собою – но в десятом часу вечера я уже стоял перед старым дубом'.
Вот такие необыкновенные полёты в объятиях призрака – полёты и во времени, и в пространстве – довелось испытать, благодаря полёту фантазии автора рассказа «Призраки», его главному герою. Зададимся же вопросом: а не сталкиваются ли люди в реальной жизни с чем-либо подобным?
Сколь это ни покажется странным, но необыкновенный феномен проникновения как бы за грань времени, похоже, чаще всего связан именно с призраками, призрачными миражами, привидениями. Иногда человек встречается с призраками прошлого буквально лицом к лицу, оставаясь при этом в нашем времени. Но бывает и так, что он сам как бы переносится в прошлое. При этом воссоздаётся, соответственно эпохе и времени, не только облик, поведение и даже психология встреченных там «иновремян», но вся обстановка и даже сам дух того времени! Самый знаменитый случай подобного рода – «приключение» двух английских учительниц в Версале, пережитое ими 10 августа 1901 года. Когда Тургенев только приступил к созданию «Призраков», до того странного происшествия оставалось ещё целых сорок лет. Итак, что же произошло в полдень десятого августа первого года нашего столетия? В тот день двадцатипятилетняя мисс Эн Моберли и тридцативосьмилетняя Элеонора Джордан, учительницы из Оксфорда, которые прибыли отдохнуть во Францию, оказались в садах Малого Трианона в Версале, бывшей резиденции французских королей. Они с путеводителем в руках пробирались к Малому Трианону, любимому дворцу Марии-Антуанетты, обезглавленной вместе со своим мужем, королём Франции ком XVI, во времена Французской революции в октябре 1793 года.
Чем дальше они шли, тем меньше понимали, где находятся: ничего общего с указаниями путеводителя! Всё вокруг было подобно какой-то грандиозной декорации из прошлого. Старомодно и необычно выглядели и вели себя встреченные по пути люди. Затем странная пелена как бы спала и окружающее приобрело вполне современные черты. По возвращении домой учительницы подробно записали свои впечатления, а потом предприняли небольшое историческое расследование и, сопоставив свои впечатления с документальными свидетельствами, пришли к выводу, что «попали» в 5 августа 1789 года. Другие исследователи полагают, что сцена, увиденная ими в 1901 году, скорее соответствует времени 1770-1771 годов. Как бы то ни было, но ещё в течение по крайней мере полустолетия от ряда посетителей Малого Трианона поступали сообщения о видении ими аналогичных сцен из прошлого. Описанию и осмыслению этих событий посвящено много книг и свыше ста статей. После паяя из книг – «Духи Трианона» доктора М. Колемана вышла в Англии в 1988 году, первая – «Приключения», написанная теми двумя учительницами, была опубликована в Лондоне в 1911 году; в 1978-м она же издана на французском языке в Париже.
Из других известных происшествий подобного рода нельзя не выделить «приключение», выпавшее на долю секретаря ректора Университета штата Небраска (США) миссис Колин Бутербах 3 октября 1963 года. Случай замечателен ещё и тем, что его расследовали профессионалы – психологи, парапсихологи, психиатры.
Утром того дня миссис Бутербах по поручению шефа направилась в соседнее здание с тем, чтобы отнести нотные бумаги в офис профессора Мартина, известного специалиста по хоровому пению. Примерно в восемь пятьдесят утра она вошла в здание и, проходя г обширному холлу, услышала в комнатах, примыкавших к кабинетам для занятий музыкой, шум студенческой группы и звуки игры на ксилофоне. Войдя в первую комнату и сделав не более четырех шагов, она была вынуждена остановиться из-за затхлого, крайне неприятного запаха. Подняв глаза, увидела фигуру очень высокой черноволосой женщины в блузе и юбке до лодыжек. Её правая рука касалась самых верхних полок старого шкафа для хранения нот и музыкальных принадлежностей.
Вот рассказ миссис Бутербах:
«Когда я только вошла в комнату, всё было вполне нормально. Но, сделав четыре шага, почувствовала сильный запах. Он буквально остановил меня, вызвав состояние, подобное шоку. Я посмотрела на пол, но тут же почувствовала, что в комнате кто-то есть. Затем я вдруг осознала, что в холле стало тихо. Наступила мёртвая тишина. Я подняла глаза, и что-то притянуло мой взгляд к шкафу. Там стояла она – спиной ко мне, касаясь правой рукой одной из верхних полок, совершенно бесшумно. Она и не подозревала о моём присутствии. Пока я наблюдала за ней, она стояла абсолютно неподвижно. Фигура не была прозрачной, и всё же я знала, что это не живой человек. Пока я смотрела на неё, она медленно таяла – не отдельными частями тела, а вся сразу. До того, как она растаяла, я не думала, что в комнатах может быть кто-то ещё, но вдруг почувствовала, что я не одна. Слева от меня стоял письменный стол, и я почувствовала, что за ним сидит мужчина. Я осмотрела все вокруг – никого не было, но я всё ещё ощущала его присутствие. Не знаю, когда ощущение чужого присутствия покинуло меня, потому что затем, выглянув в окно, расположенное за тем столом, я испугалась и покинула комнату. Не уверена, выбежала ли я из неё или просто вышла. Когда я выглядывала из окна, там не было ничего современного – ничего из того, что должно было быть! Ни улицы – Мэдисонстрит, которая расположена в полуквартале от Белого здания, ни даже нового Уиллард-хауза. И тогда я поняла, что те люди были не из моего времени, наоборот, я оказалась в их времени. Я возвратилась в холл и снова услышала знакомые звуки. Испытанное мною должно было длиться всего несколько секунд, потому что девушки, ещё только входившие в класс, пока я направлялась в нужную мне комнату, все ещё продолжали собираться там и играть на ксилофоне». В ответ на просьбу описать более подробно то, что она увидела, выглянув в окно, миссис Бутербах уточнила: «Окно было открыто. Несмотря на раннее октябрьское утро, за окном всё выглядело будто в летний полдень, было очень жарко. И ещё стояло полное безмолвие. Ещё виднелись разбросанные тут и там деревья – по-моему, два справа от меня и, кажется, три дерева. Возможно, их было больше, но именно так мне запомнилось. Всё остальное было чистое поле. Не было ни Уиллард-хауз, ни Мэдисон-стрит. Ещё я вспоминаю очень смутные контуры какого-то строения справа, и это все. Ничего, кроме чистого поля». В ходе дальнейших расспросов, сопоставлений и расследований выяснилось, что увиденная миссис Бутербах фигура похожа на мисс Кларису Миллс, преподавательницу музыки, которая с 1912 года работала в том же самом помещении, где её призрак возник из небытия. Она внезапно умерла на своём рабочем месте в 1936 году, в комнате напротив холла. Её отличительные особенности – высокий рост – около 180 сантиметров, чёрные волосы, а также место и действия (стоя у полок музыкального шкафа) – очень напоминали то, что делала и как выглядела та призрачная фигура, которая была одета по моде 1915 года. Учительница очень любила хоровое пение. При обследовании полок музыкального шкафа, к которым тянулась рука привидения, было найдено много нот для хора, большинство из которых были изданы до 1936 года. И самое любопытное: с трудом найденная исследователями фотография студенческого городка, сделанная в 1915 году, в целом соответствовала тому, что миссис Бутербах видела в окно. Нашли, хотя это было очень непросто, и фотографию самой мисс Миллс 1915 года, которую миссис Бутербах безошибочно выбрала среди множества других.
Таким образом, возвращаясь в последний раз к тургеневским «Призракам», следует сказать, что интуиция (а возможно, и нечто большее) отнюдь не подвела писателя и при изображении картин проникновения в призрачное прошлое: как показывает опыт, нечто подобное происходит и в реальной жизни.
Конечно, можно было бы столь же подробно и под интересующим нас углом зрения рассмотреть все другие «таинственные повести» Тургенева и в каждом отдельном случае найти соответствующие жизненные реалии. Однако мы не будем утомлять внимание читателя многочисленными параллелями, а остановимся лишь на последнем «таинственном» произведении писателя – повести «После смерти» («Клара Милич»), в основе которой лежит подлинная история посмертной влюблённости магистра зоологии Владимира Дмитриевича Аленицына (1846- 1910) в Евлалию Павловну Кадмину (1853-1881) – молодую, красивую, талантливую актрису и певицу (контральто), которая покончила с собой 4 ноября 1881 года, приняв яд при исполнении роли Василисы Мелентьевой в одноимённой пьесе А. Н. Островского во время спектакля на сцене драматического театра в Харькове. По одной из версий Аленицын, увидев однажды Кадмину, влюбился в неё, а после её смерти любовь магистра приняла форму психоза. Другие утверждали, что зоолог влюбился в актрису только после её смерти. При всём при том сама Кадмина и не подозревала о существовании Аленицына. В то время эта жизненная Драма была у всех на устах, знал о ней и Тургенев. С Аленицыным он встречался у своих знакомых, с Кадминой лично знаком не был, но видел раз на сцене («у ней было очень выразительное лицо»). Замысел повести возник у писателя в декабре 1881 года. В его письме к Ж. А. Полонской от 20 декабря 1881 года есть такие строки: «Презанимательный психологический факт сообщённая Вами посмертная влюблённость Аленицына! Из этого можно бы сделать полуфантастический рассказ вроде Эдгара По». В сентябре 1882 года повесть «После смерти» была уже завершена. Читатели смогли познакомиться с ней в начале января следующего года, когда она была напечатана в первом номере журнала «Вестник Европы» за 1883 год.
Вскоре Ж. А. Полонская сообщила писателю: «Аленицын пробежал Ваш рассказ, узнал Кадмину и остался недоволен – нашёл, что Вы её не поняли и не могли понять и что, кроме него, никто не только не поймёт, но и не вправе её понять/…/ досадует на меня, – зачем я Вам писала о Кадминой».
Узнал ли Аленицын в Якове Аратове самого себя, история умалчивает, видимо, потому, что тогда это для всех было совершенно очевидно. Так же, как очевидно было то, что прототипом Клары Милич стала Кадмина. «Тургенев, – отметил ещё несколько десятилетий тому назад В. Сквозников в процессе критического анализа повести „После смерти“, – как и в других случаях, заботливо сохраняет подлинные приметы факта: его герой (Яков Аратов) сын „инсектонаблюдателя“ (наблюдателя за насекомыми), не чужд научным занятиям, судьба Клары очень сходна с трагической судьбой её „прототипа“. Тургенев как бы говорит читателю: вот реальный случай прямо из жизни, вовсе не какая-нибудь выдуманная мистическая подделка, – а попробуйте объяснить его научным разумом, „системой“! Можно, как в „Рассказе отца Алексея“, попробовать сослаться на психопатологию, но ведь все равно и ею этого сложного феномена не объяснить целиком. Есть, видимо, какие-то иные силы жизни».
