Подойдя к краю рампы, он раскланивался, вздымал демонически руки. И начинал заунывно вещать: 'Вы весь день работали и устали и вот теперь вы отдыхаете. Там, снаружи, было шумно и холодно, а здесь, внутри — тихо и тепло. Вы можете расслабиться, забыть обо всем… Так забудьте! Отдайтесь чувству покоя! И слушайте не мои слова, а внутренний ваш голос, зовущий ко сну… Он зовет — и у вас уже смыкаются веки.'
Если публика не поддавалась, не задремывала, он не отчаивался. И настойчиво продолжал ее убеждать… Но обычно особых убеждений тут не требовалось; намаявшиеся за день люди засыпали охотно! Они действительно ведь — работали и устали. И там, снаружи, было холодно, а здесь, внутри — тепло… И в конце представления зал дружно похрапывал, и жулик наш торжествовал, а мы с баянистом потешались, глядя на все это из глубины сцены.
Но однажды я заметил среди публики знакомые лица.
В зале сидел Скелет, работник управления внутренних дел, и рядом с ним — директор леспромхоза из Белых Ключей. И они не спали! И вид у обоих был весьма оживленный: Скелет указывал на меня пальцем, а директор шептал ему что-то…
И по давней своей, укоренившейся, звериной привычке, я сразу же отступил в тень, за кулисы, торопливо оделся — и бежал, не сказав никому ни слова.
Я бежал! И поскитавшись с неделю по городу, вернулся опять в инвалидную ночлежку… А куда еще я мог теперь деваться?
Возвращение было грустным. Выглядел я довольно жалко, и встретили меня там без прежнего воодушевления. (Вот тут я имел случай убедиться, сколь быстротечна и обманчива слава!) И Человек-Профиль, и глухонемая его помощница — оба они, каждый по-своему, — разочаровались во мне. И уже никто не предлагал мне отдельной комнаты… И я поселился внизу, на старом месте — в грязном, обшарпанном, полутемном своем углу.
Раньше я не обращал внимания на детали, не замечал по-настоящему, каков он, этот угол! Все здесь как бы освещалось надеждами… Теперь свет погас.
И наступили потемки.
Чтобы не голодать (и как-то все же расплачиваться за койку), я вынужден был отныне соглашаться на любую черную работу.
Я очищал от мусора территорию рынка, подрабатывал в качестве грузчика. Был момент, когда мне предложили заняться ловлей бродячих собак и кошек. Предложение было выгодным; платили в этой организации неплохо. И к тому же предоставляли бесплатную комнату… Но все-таки тут я восстал, воспротивился — и не польстился на выгоду.
— Не могу я ловить бездомных псов, — пояснил я, усмехаясь, я их жалею; я же ведь и сам такой, как они!
— Вот то-то и беда, что ты такой, — возразил мой собеседник. — Это точно. Мы все здесь видим, как ты живешь, куда катишься… Добром такая жизнь не кончится… Остановись! Одумайся! И иди — пока есть свободное место — к нам. Вливайся в здоровый коллектив.
— Нет, к вам я — погожу.
— А на что ты еще годен? На что рассчитываешь-то?
— Не знаю…
Человек, с которым я толковал, был с седой неряшливой бородой, в брезентовом плаще — нараспашку. От плаща остро пахло псиной, навозом, какой-то сладковатой гнилью… Мы сидели, потягивали пивко. Потом он допил кружку — и ушел, отдуваясь, стуча тяжелыми сапогами.
А я остался сидеть, облокотясь о столик и задумчиво грызя папироску.
Разговор этот происходил в небольшой закусочной, неподалеку от ночлежки… Я был в закусочной своим человеком — заглядывал сюда частенько и пасся здесь; помогал по хозяйству колол для кухни дрова.
Работал я тут не за деньги — а за харчи. И не зря; кормили меня, надо сказать, отменно!
В ту пору только начала внедряться новая практика самообслуживания. И маленькое это заведение являлось первым во всей Сибири образцом послесталинского западного модерна… Посетители — теснясь и робея — подходили с подносами к раздаточному окошку и получали там горячую еще и холодную закусочку. Раздавала все это Настя, бойкая бабенка — румянолицая, белозубая, с тугими бронзовыми кудряшками волос и смешливыми ямочками на щеках… И когда подходил к ней я — она заметно оживлялась, наваливала мне всегда тройную порцию пельменей и ставила на поднос бутылку пива и большой, запотелый от холода, граненый стакан перцовки. Перцовка с пивом — это был высший шик!
За пределами кухни я Настю не встречал; видел ее только в окошке. И оттуда она посылала мне лукавые свои улыбочки… И порою, в минуты затишья мы с ней шутили, переговаривались.
— Вот уже май кончается, — как-то сказала она, — а тепла все нет. Этот ветер проклятый… Ночью проснешься — он воет в трубе, тоску нагоняет.
— А ты спишь-то — одна? — спросил я.
— Одна, — кивнула она, потрепетав ресницами.
— Что ж так? Ведь скучно, небось, холодно?
— А ты бы хотел меня погреть? — прищурилась Настя.
— Почему бы и нет, — сказал я, — попробуем, а?
— Одна вот так попробовала, да вдруг родила, — рассмеялась она. И потом, посерьезнев: — Ладно. Мы закрываемся в одиннадцать… Жди меня у цветочного магазина — знаешь? Я там рядом живу.
Ночь была ясная, голубая — насквозь просвистанная ветром и очищенная от туч.
Распахнувшаяся надо мною светлая звездная бездна дышала холодом. И к ней возносились нестройные дальние вопли собак; может быть — бездомных? Тех самых, которых ловили в городе! И к которым я сам, по сути, принадлежал! Мы всю жизнь привычно думаем о псах домашних, раскормленных, цепных (они ведь тоже воют — но не от беды, а от злобы!) и забываем о существовании неприкаянных и бродячих… А их — не меньше! И именно их голосами вечно полнится ночь на земле. Кому же еще и взывать в тоске к небесам, как не им — гонимым?
Я стоял, топчась и ежась, у цветочного магазина; ждал, когда, наконец, появится Настя. (Время близилось уже к половине двенадцатого.) И уловил в тиши какой-то странный скрип…
Затем из-за угла возникла Настя — в цигейковой шубке и с объемистой кошелкой, из которой торчали горлышки бутылок.
— Ну, вот, — сказала она, — вот и я. Заждался? Теперь пойдем… Давай-ка — прямо, через базар, так короче будет.
Мы пошагали. И опять услышал я легкое, ритмичное поскрипывание.
— Что это скрипит все время? — поинтересовался я, озираясь.
— Да что, — отмахнулась она, — нога!
— Какая нога?
— А вот эта. — Она погладила себя по левой ляжке.
— Чего ж это она?
— Да не знаю… Я уж писала на завод, жаловалась! Делают всякую халтуру…
— Какую халтуру? — удивился я — какой завод?
И тут только заметил, что она прихрамывает. — Так ты — извини — на протезе?
— Ага. — Настя искоса глянула на меня. — А что, — не нравится?
— Да нет, ничего, — забормотал я растерянно, — пустяки…
— Ты не гляди, что у меня одна нога, — сказала она со значением, — я и с одной управляюсь — будь спок… Чудеса творю! Ребята сколько раз бывали, — не могли нахвалиться… Хочешь, спроси у них: меня весь рынок знает!
Господи, — подумал я, — что со мной? где я? Что вообще происходит? Я ведь не просто — на дне; я где-то уже почти за пределами падения… Что мне теперь остается? Стать любовником этой бабенки и кормиться из ее рук? Или, может, и вправду заняться ловлей собак — начать сдирать с них кожу влиться в здоровый коллектив?..
Настя поскрипывала рядом и что-то еще бубнила — о своих чудесах. Но я уже не слышал ее.
Час мой стукнул. Я прислушивался теперь к внутреннему голосу. Наверное, каждому из вас знакомо это состояние; мы долго терпим, соглашаемся, молчим… Но однажды наступает перелом — и тогда словно бы рушится вселенная. И только одно звучит из глубины души: хватит! Кончено! Не хочу!
Хватит! — подумал я, — не хочу так жить… Если так — то лучше уж не жить совсем.
Мы проходили в этот момент по безлюдному рынку, — по краю его — вдоль овощных павильонов… И вот, в просвете меж ними, увидел я вдруг три четкие черные силуэта.
И заметил еще один — бесформенный, припавший к земле.
Обступившие его фигуры метались и дергались. Казалось, они пляшут… Но нет, они не плясали они били упавшего!
Били его ногами; смертно и молча. Только слышалось в тиши прерывистое их дыхание. Да еще постанывал избиваемый, но чувствовалось, что ему уже и стонать-то — невмоготу…
Я остановился. И тотчас же Настя цепко ухватила меня за рукав — зашептала торопливо:
— Ты что, ты что? Сдурел, что ли?! Это же блатные. Лучше в их дела не встревать — сразу убьют… Идем-ка от греха!
— Пусти, — сказал я, стряхивая ее руку. — Как так — идем? Не видишь разве: трое бьют одного…
И забыв о ней, я кинулся к месту схватки.
Появился я там внезапно, и это дало мне некоторое преимущество. Одного я сразу сбил — ударом каблука в поясницу. Он покатился, вопя. И быстро затих. Другой повернулся ко мне?.. И я увидел вдруг широкую, плоскую, изрытую крупными оспинами физиономию. И на мгновение замер, изумленный.
И потом сказал, пригибаясь и нашаривая за голенищем ребристую рукоятку ножа:
— Ну, здорово, Рашпиль! Вот мы, наконец, и встретились… Давно я тебя ищу.
— Ты? — растерянно проговорил Рашпиль. — Вот так чудеса… — Он сделал неуловимое движение рукой — и в ней блеснуло синеватое узкое лезвие. — Ты еще живой?
— Как видишь, — усмехнулся я.
— Странно…
— Это — почему же?
— Так я думал: Копченый давно уже тебя упокоил, прибрал к рукам…
— Значит, это ты навел его тогда на меня?
— Конечно.
— А как ты сам-то оказался в Белых Ключах?
— Так же, как и ты — по той же статье…
— Жалко, мы там не увиделись, не потолковали!
— Ничего… Потолкуем теперь!
