совпадает с идеалом каждого англичанина. Одиннадцатилетнему очкарику повезло попасть в сказочное царство. Готическая архитектура, темные коридоры, густонаселенные призраками, пыльные фолианты, дубовые столы, изумрудные газоны, парадные мантии, пышные ритуалы, вечные традиции, эксцентрические учителя и интересные уроки. Лучшая в мире британская школа за вычетом кошмаров, которые делают ее почти невыносимой.
В сказке Роулинг очень мало сказочного. Именно поэтому ее книги работают. Узнаваемое оправдывает чудесное. Формула Поттера — минимум искажения при максимуме различия. Кажется, стоит чуть скосить глаза, как за непроницаемой стеной заурядного откроется спрятанная страна бесконечных возможностей. Путешествие в нее как раз то немногое, что фильм сумел добавить к книге.
Чудо начинается с того, что звероподобный дворник с вагнеровским именем Хагрит перетасовал кирпичи ограды, скрывающие косой переулок. Он ведет нас в старую добрую Англию, которой дорожит каждый читатель Диккенса, предпочитающий, как я, забыть его мрачные страницы. Очень правильно, что академия волшебников прячется от современной жизни в недалеком прошлом. Временная дистанция заменяет магическую.
В Хогвардс нельзя попасть ни на ракете, ни на ковре-самолете. Только на поезде, который тащит старинный, загрязняющий окружающую среду паровоз. Символом этой добрососедской близости служит платформа с диковинным номером 9 и 3/4. Дроби всегда казались мне невозможными. Они указывают на то, что почти есть, но чего в настоящей жизни все-таки быть не может.
«Гарри Поттера» прочли все, а посмотрели еще больше. Одна треть пришла в зал с родителями, другая — с детьми. Остальных мне жалко. В кино их гонит тот неутолимый голод, что мешает признать окружающее окончательным. От страха перед его неизбежностью мы верим в параллельный мир, точно такой, как наш, но лучше. Существуя вне теологических фантазий и социальных экспериментов, он притаился за спиной, чтобы выскочить зайцем из шляпы в то счастливое утро, когда нам повезет в нем проснуться. Беда в том, что параллельные прямые пересекаются только в той школе, где учится Гарри Поттер.
13.03.2009
Как пришить голову профессору Доуэлю
Читатели отметили 115 лет со дня рождения Александра Беляева
Заглянув в святцы любимого книжного магазина, я узнал, что отечественные читатели отметили не слишком круглый юбилей Александра Беляева. Уже сейчас я понимаю, что это отнюдь не такая простая фигура, как может показаться. Александр Романович Беляев в молодости учился сразу на юридическом и в консерватории, начал писать еще в 1910 году. После революции, как многие другие авторы, нашел себе безопасную нишу в детской литературе. Умер в войну, в 42-м. Беляев написал множество сочинений: «Продавец воздуха», «Человек-амфибия», «Звезда КЭЦ», «Остров погибших кораблей». Утрированная лояльность к власти выразилась в том, что все они напичканы вульгарным марксизмом и, как говорил по другому поводу Бунин, «глупы до святости». Советская фантастика, особенно ранняя, больше всего любила фантазировать по поводу Запада, поэтому опусы Беляева переполняют то кровожадные, то меркантильные буржуи, кокетливые певички, продажные ученые и бездушные миллионеры. При всем том Беляева читают и сегодня. На сайте того самого книжного магазина, что отметил юбилей фантаста, я нашел 204 переиздания его книг.
У Беляева был своеобразный дар к созданию архетипических образов. Книги его ужасны, сюжеты примитивны, стиль отсутствует вовсе, но герои запоминаются и остаются в подкорке. Беляев не был советским Уэллсом, он был автором красных комиксов. Его герои вламывались в детское подсознание, чтобы остаться там до старости. Сила таких образов в том, что они не поддаются фальсификации, имитации, даже эксплуатации. Сколько бы власть ни старалась, у нее никогда не получится то, что без труда удается супермену. Одновременно с любимой картиной нашего детства «Человек-амфибия» на экраны страны вышел первый в СССР широкоформатный фильм — безумно дорогой «Залп Авроры». Картину про Ихтиандра посмотрели 40 миллионов, про революцию — два, и ни один не запомнил.
В моей собственной читательской жизни Беляев сыграл особую роль. В школу я еще не ходил, но уже умел читать, во всяком случае одну книгу — «Голова профессора Доуэля». В ней рассказывается о том, как в бесчеловечных капиталистических условиях ученые оживляют — естественно, в гнусных целях — отрезанную от трупа голову гениального, но наивного профессора. Что с ним произошло дальше, я не знаю, потому что до конца так и не дочитал. Мне хватило одной головы. Она меня настолько напугала, что снилась многие годы: верх без низа, рот без живота, мозг без дела и дух без тела. Впрочем, теперь я знаю мыслителей, готовых поменяться с несчастным профессором местами, но мне эта живая голова всегда не нравилась и снилась до тех пор, пока я не стал ее вставлять во все, что печатаю. (Так, кстати сказать, я выяснил, что снится мне лишь то, о чем я не пишу.) Мне до сих пор вспоминаются эти детские кошмары, но теперь отделенная от тела голова стала еще страшнее, ибо в ней можно увидать аллегорию рационального мира.
В самом деле голова профессора Доуэля наглядно описывает того картезианского человека, с явлением которого начался расцвет науки, разделившей человека на две части: тело и разум. Вспомним, знаменитое cogito ergo sum: «мыслю (а если переводить точнее, то «рационально, логически, аналитически рассуждаю и планирую») — следовательно, существую». Другими словами, если я мыслю, то существую, а если не мыслю, то и не существую. Поэтому, как говорит легенда, Декарт прибил живую, но не мыслящую собаку к полу и разрезал ее на куски. Для него она была роботом, бездушным устройством, лишенным истинного, то есть по-человечески разумного бытия. История про собаку — наверняка выдумка, но она вписывается в общую систему взглядов. Человек по Декарту говорит: «У меня есть тело», вместо того чтобы сказать: «Я есть тело». Между тем японцы часто упоминают «фуку» — «вопрос, адресованный животу». Американцы это неголовное мышление называют gut feeling, мы говорим: «Чуять нутром». Во всех этих выражениях содержится намек на иной — телесный — способ познания.
Сегодняшняя нейрофизиология, вооруженная новой техникой сканирования мозга, пытается срастить тело с духом. Ученые, исследуя пациентов с поврежденными передними долями мозга, где находятся центры, управляющие эмоциями, обнаружили, что эти больные по-прежнему умны и памятливы, но не могут принимать разумные решения, делать осмысленный выбор. Травма мозга приводила к полной атрофии эмоций, а без них человек не способен мыслить в том самом картезианском смысле, который предусматривает взвешенное суждение, холодный расчет и бесстрастный анализ.
Другими словами, ученые впервые экспериментально показали, что мы не можем отделить разум от чувства. И это значит, что наша цивилизация решительно и драматически недооценивает эмоциональную сферу жизни как таковую. За этим скрывается старая болезнь науки: она склонна игнорировать то, что не может подсчитать. Так за ее пределами обычно остается все, что не поддается исчислению: запах, вкус, прикосновение, эстетическая и этическая чувствительность, сознание в целом. В эту категорию неисчислимого попадают, конечно, и эмоции.
Почти любой старый роман на теперешний вкус кажется нам излишне сентиментальным. Не только чувствительные Ричардсон и Карамзин, но и Диккенс, и Достоевский переполняли свои страницы эмоциями. Здесь постоянно плачут, смеются и сходят с ума от любви.
В ХХ веке так уже не пишут. Элиот как-то сказал фразу, которую можно применить ко всем классикам модернизма: стихи пишут не для того, чтобы выразить эмоции, а для того, чтобы сбежать от них. Вторя ему, Оден ядовито советовал тем, кто ищет в литературе катарсиса, отправиться вместо библиотеки на корриду. О таком часто говорил и Бродский. Наставляя поэтов в сдержанности, он писал, что эмоциональный пейзаж стихотворения должен быть «цвета воды». То же и в прозе. «Улисс», эта библия модернизма, заражает читателя своеобразной бесчувственностью. Джойс первым по-настоящему полно раскрыл внутренний мир человека, но он регистрировал чувства, а не вызывал их. Такая же эмоциональная отстраненность разлита по страницам единственного писателя, которого можно поставить рядом с Джойсом, — Платонова. Вот начало (я его до сих пор помню наизусть) гениального «Сокровенного человека»: «Фома Пухов не одарен чувствительностью: он на гробе жены вареную колбасу резал, проголодавшись вследствие отсутствия хозяйки».
Монополия разума в современной культуре вызвала всеобщее сенсорное голодание. Заглушить его взялся масскульт. Любопытно было бы проследить закономерность, по которой вымещенные из высокого искусства эмоции переливались в более низкие жанры — от комиксов до Голливуда. Не зря «мегахиты», вроде «Титаника», напоминают лесопилку эмоций: они уже не вызывают сопереживание, а выколачивают его из нас. Но и этого оказалось недостаточным.
Когда я приехал в Америку, меня поразил совет известного путеводителя «Фодор». Он рекомендовал американским туристам в России отправиться на вокзал, чтобы полюбоваться открытым проявлениям чувств, на которые еще способны славяне. Теперь для этого есть реальное телевидение с его заемными эмоциями. Сидя по другую, безопасную, сторону экрана, мы жадно поглощаем чужие переживания, спровоцированные условиями программы. Такой эмоциональный вампиризм — тревожный симптом, говорящий о нашей собственной чувственной недостаточности.
Вся история западного сознания шла по дороге разума. Только на этом пути мы и смогли построить цивилизацию. Но чтобы жить в ней, одного ума мало. Нужна еще культура чувств, которая учит уважать и рафинировать их. Лишь закончив школу эмоций, мы сможем излечить несчастную голову профессора Доуэля, пришив ее обратно к телу.
Нью-Йорк
18.03.2009
Хворые
Американская медицина может сделать все, включая много лишнего. Лучше ее в мире нет, но и хуже — немного. Самая развитая и расточительная, она лечит и разоряет страну с одинаковым успехом
Сорок дней назад у меня умерла мама. И удалось ей это лишь потому, что мы, вооруженные специальным завещанием, сумели спасти ее от американской медицины, норовящей продлить умирающим мучения, сорвав с пациента последнюю рубашку. Не удивительно, что к здравоохранению США у меня накопилось претензий не меньше, чем у президента Обамы, который в разгар могучего экономического кризиса объявил приоритетом своего правительства медицинскую реформу. Для постороннего это звучит странно, для своего — запоздало.
Мои отношения с американской медициной начались с Сахарова. Я был молодым, пьющим, доверчивым и к врачу пришел, надеясь, что в Америке лечат даже похмелье. Слушаясь книг, прежде всего — Драйзера, я выбрал доктора с кабинетом на Пятой авеню, тем более что напротив стоял музей Метрополитен, удовлетворявший мою жажду иным манером. Как водится в Америке с советскими эмигрантами, медицинский опрос начался с политики. Выяснив, что я уже выбрал свободу, доктор заинтересовался Сахаровым. До диагноза дело не дошло, обошлись тестами. Об их результатах я так и не узнал ничего определенного, потому что в отведенное на визит время мы обсуждали здоровье, но не мое, а Сахарова.
Когда академик умер, доктор окончательно потерял ко мне интерес, и я перебрался к другому врачу — обидчивому. Узнав меня получше, он дал понять, что такого и лечить не стоит. В принципе, я был с ним согласен, вычитав у Эпиктета, что человек — это душонка, обремененная трупом, но и она нуждается в утешении. Ведь чаще всего — но до поры до времени! — мы ходим к врачу, чтобы он нам объяснил, почему мы в нем не нуждаемся. Этот к моим жалобам относился свысока, давая понять, что при таком образе жизни я лучшего не заслуживаю. О диагнозе, кстати сказать, речь опять не шла. Надо признать, что американская медицина любой ценой избегает определенности, ибо за нее легко угодить под суд в случае ошибки. Помня об этом, врачи всех лечат от одной и той же болезни, которая называется «инфекция» и может означать все, от чего умирают не сразу. Этим она напоминает мне ту химеру советского здравоохранения, что изображалась аббревиатурой ОРЗ, расшифровывалась — «бюллетень» и случалась после зарплаты.
Несмотря на воспоминания, третьего врача я нашел по Интернету и выбрал лишь после того, как не только взвесил его настоящее, но и оценил прошлое. Соотечественник и земляк, он заканчивал тот Рижский мединститут, где учились близкие друзья и красивые девушки. Общие воспоминания оказались лучшим лекарством, и я вообще перестал ходить к врачу. Но тут умер отец, внезапно состарилась оставшаяся без него мать, и американское здравоохранение обрушилось на нас со всей высоты своего роста.
Американская медицина может сделать все, включая много лишнего. Лучше ее в мире нет, но и хуже — немного. Самая развитая и расточительная, она лечит и разоряет страну с одинаковым успехом.
Чтобы распутать эту цепь парадоксов, нужна статистика. В год на здоровье души и тела среднего американца уходит 7539 долларов. Это по крайней мере вдвое больше, чем в любой другой стране, включая, допустим, Францию, где живут намного лучше и немного дольше.
Расходы на медицину душат страну и ее промышленность. Нельзя, например, сказать, что американские машины заведомо хуже импортных — они просто дороже. В среднем автомобиль General Motors стоит на две тысячи долларов больше аналогичной модели заграничной компании. Почти вся разница — цена страховки, которой фирма оплачивает здоровье своих профсоюзных рабочих — с первого дня до последнего.
Боясь остаться без врачей, низы живут в крепостной зависимости от верхов. Вторые разоряются, оплачивая здоровье первых, поэтому на улице оказываются и те и другие.
Эту смутную арифметику трудно усвоить приезжим из стран с национализированной на социалистический манер медициной, то есть со всего мира, кроме Америки. Канадцам, которых во всем остальном трудно отличить, наши проблемы даются с особым трудом. Например, моему однокласснику, поселившемуся в Торонто, все американцы кажутся безнадежными ипохондриками, мусолящими нудные социальные вопросы, вместо того чтобы кататься, как принято у соседей, на лыжах. Американцы и впрямь одержимы здоровьем, но дорожат они им еще и потому, что знают, сколько оно стоит. Самая важная часть американской зарплаты — страховка, особенно, говоря по-нашему, та, редкая, что «вплоть до зубов». Если у вас, как у 46 миллионов американцев, полиса нет вообще, то дело плохо. Умереть не дадут, но и жить — не очень.
Проще всего тем, с кого взять нечего. Я знаю по себе, вернее — по сыну, который родился за полцены. Больше у нас тогда не было, а когда я выписывал чек на оставшуюся сумму, то от отчаяния сделал столько ошибок в английском правописании, что банк его не оплатил, а больница отстала. Долго, однако, так могут протянуть только бездомные. Их лечат даром и самым невыгодным для общества образом: от инфаркта до насморка — в реанимации. Легче приходится тем, кого закон признает неимущим. Среди добившихся такого статуса — много наших. Их лечат бесплатно, в том числе от депрессии — экскурсиями в казино и походами на Брайтон. Хуже тем, кто сводит концы с концами и нигде не служит, скажем, художникам всякого рода. Когда жившая без страховки Сьюзан Сонтаг заболела раком, весь интеллигентный Нью-Йорк собирал деньги на лечение. Оно, кстати сказать, надолго оттянуло развязку, потому что американская онкология — лучшая в мире. Но долги остались.
Страх перед ними преследует всех, ибо медицина стоит зверские, несуразные, будто игрушечные деньги. Стоимость пребывания в больнице превышает цену за постой в «Ритце» или «Плазе», может быть, даже вместе взятых. И понятно — почему. Во-первых, мы платим за тех, кто этого не делает. Во- вторых, больница — проходной двор и фабрика расходов: она за все дерет, чтобы содержать парк сложных машин и сомнительную орду бездельников.
Когда мать опять сломала ногу, гениальный хирург бережно собрал ей бедро, как из черепков вазу. Затем началось вымогательство. Каждый день в больнице стоил нам — сто долларов, плюс — по десятке за телевизор и телефон, плюс — целое состояние ее страховке. В больнице играли в лото, стоял рояль, лежачих учили вышивать, ходячих — бальным танцам. Среди персонала встречались
