десятков верст до новопоселенной им деревни. Получив это известие, все многочисленные дети его рыдали и вместе и порознь. Плач прекратился, когда начался дележ между наследниками имущества, принадлежавшего Алексею Емельяновичу.
Зимовать Елизавета Алексеевна решила в Пензе, а перед этим съездила с внуком погостить в имение к брату Аркадию. Ведь он — Арсеньева любила это повторять — человек государственного ума, и Сперанский постоянно с ним встречается. Разговоры со Сперанским весьма успокоительно действовали на Арсеньеву, ибо она чувствовала на своей стороне твердую, сочувственно ее поддерживающую власть.
Имение Аркадия Алексеевича Столыпина, неподалеку от станции Сура, было огромным — около четырнадцати тысяч десятин.
Дом Аркадия Алексеевича стоял на берегу Суры, на высокой горе, которая кончалась у реки глинистым обрывом. Вокруг барского дома и вдоль по берегу построены были избы; дымные, черные, они стояли, вытянувшись в две линии по краям дороги, как нищие, кланяющиеся прохожим. По ту сторону реки видны были в отдалении березовые рощи, а еще далее — лесистые холмы с чернеющими елями; низкий берег, заросший кустарником, тянулся гладкой покатостью, и далеко-далеко синели холмы, как волны.
Старинный дом окружала деревянная, резной работы галерейка; ею пользовались как балконом. Отсюда виднелись синие волны реки и барки с белыми парусами. Казалось, что там, на волнах, люди вольны и счастливы. Каждый день они видят новый берег и утешаются новыми надеждами. Песни крестьян, возвращающихся с сенокоса, отдаленный колокольчик часто развлекали хозяев. Кто едет? Купец? Помещик? Почта?
Аркадий Алексеевич и Вера Николаевна радушно встретили гостей.
Дети тоже вышли встречать. Арсеньева пылко воскликнула, что нельзя без восхищения смотреть на маленького красавца Алешу, или, как его звали, Алексиса. Ребенок в золотых кудрях, с голубыми глазами и нежной кожей привлекал всеобщее внимание. Он уже ходил, весело притопывая ножками, и хотя часто спотыкался, но не унывал, а торопился встать и хватал все, что попадалось ему под руку. Кто бы сказал, что взрослый Алексис Столыпин получит от Лермонтова прозвище «Монго» и будет его лучшим другом?
Осенью в садах Столыпиных созрели яблоки разных сортов, и Мише так весело было ходить под яблонями вместе с маленьким Алексисом.
С самого раннего детства Миша любил играть с Алешей. Они оба еще некрепко стояли на ножках и ходили по комнатам, поддерживая друг друга. Это зрелище умиляло взрослых. Оба мальчика были на редкость привлекательны. Миша огорчался, что его новый друг еще мало говорил; он терпеливо обучал его разным словам и гордился успехами своего ученика.
С ровесником же, старшим сыном Столыпиных — Никой, дружба не ладилась: Ника любил быстро бегать по саду, и за ним угнаться было невозможно. В комнатах же Ника больше всего любил такую игру: он запускал кубарь и бегал вокруг него, погоняя его кнутиком. Мише это занятие оказалось не по силам, и он уходил к своему любимцу Алексису.
С Алешей они долго путешествовали вокруг комнаты, придерживаясь за стулья, и со смехом рушили возведенные няньками постройки из кубиков, а Христина Осиповна и няня, приставленная к маленькому Алексису, терпеливо подбирали разбросанные игрушки.
Часто в детскую входила бабушка Арсеньева, а с нею Алешина мать — красавица с белокурыми локонами до плеч — Вера Николаевна. Одевалась она в светлые или в яркие платья, а бабушка ходила с палкой, вся в черном шелку и в белоснежном чепце без завязок.
Вера Николаевна пододвигала кресло бабушке, садилась с ней рядком, и они любовались детьми.
Вера Николаевна уговаривала Арсеньеву переехать на жительство в Петербург, но бабушка отказывалась, говоря, что в Тарханах жизнь здоровее и дешевле.
Аркадий Алексеевич тоже много беседовал с сестрой. Начав разговор, они тотчас же прикрывали двери, потому что Арсеньева начинала гневаться, а брат ее успокаивал.
У Аркадия Алексеевича лицо было нездорового, землистого цвета, обрамленное иссиня-черными, жесткими, прямыми бакенбардами. Он казался не то невыспавшимся, не то опухшим — синева и мешки под глазами указывали, что он себя постоянно дурно чувствовал. Большие темные глаза его сурово и устало смотрели на всех. Аркадий Алексеевич страдал тяжелым желудочным заболеванием, мучился бессонницей и отсутствием аппетита; постоянно жалуясь на озноб, он нередко держал грелку.
Часто даже в теплые летние дни он лежал у зажженного камина, в лонгшезе, с газетой, накрывшись пледом, и внимательно слушал то, что Арсеньева рассказывала ему шепотом. Щеки ее багровели от гнева, иногда она даже пристукивала палкой в негодовании. Аркадий Алексеевич, морщась, говорил успокоительно:
— Не надо волноваться, Лизонька! Ты неплохо ведешь свои дела, недаром тебя называют за глаза «министра-баба» или «Марфа-Посадница». Родись ты мужчиной, то, наверно, какой-нибудь пост ты бы занимала!
Елизавета Алексеевна вздыхала:
— Сперанскому спасибо. Очень помог. Я стараюсь поближе к нему держаться. Зятек-то с ним считается, повинуется…
Выехали все вместе — Аркадий Алексеевич с семьей направился в Питер, Арсеньева с внуком повернула на Пензу.
Елизавета Алексеевна объявила, что она решила провести зиму в Пензе, потому что одиночество ей нестерпимо, и распорядилась, чтобы тарханский управитель Абрам Филиппович снял для нее дом в городе на зиму. Немедленно сняли на Дворянской улице в доме Дубенского особняк с мезонином, где Арсеньева и поселилась вместе с внуком. Это был большой дом из семи комнат с маленьким садиком, где мог играть и гулять Миша.
Ребенка окружили дворовыми девушками, нянями и горничными. Андрею же Соколову, как дядьке, Арсеньева велела неотлучно находиться при внуке, стеречь его, чтобы Юрий Петрович не смог его украсть. Всем дворовым людям дан был тот же наказ, чтобы они ночью и днем неусыпно были настороже, следили, чтобы никто чужой не вошел в дом.
Няни неотлучно ходили за мальчиком. Несколько нянюшек было у ребенка, но к одной из них, кормилице своей Лукерье Шубениной, Михаил Юрьевич сохранял привязанность всю свою недолгую жизнь, к мамушке, которая выкормила его своим молоком.
Лукерью привезли в Москву, как только выяснилось, что Мария Михайловна сама кормить не может по слабости здоровья. Лукерья держалась с чувством внутреннего достоинства, была услужлива, но не навязчива, оказалась очень ловка и проворна в домашней работе, чистоплотна и приветлива. Лукерья хоть ростом была невелика, но наружность ее радовала взгляд. Ее скуластое, со свежим румянцем лицо внезапно и резко хорошело, когда она улыбалась нерешительно и застенчиво. Глаза, голубые и ясные, суживались и сияли добротой, и становились видны короткие и крепкие зубы — все лицо словно освещалось. Держалась она прямо и ходила осторожными мелкими шажками.
Лукерью взяли без всякого желания с ее стороны. К ней в Тарханах просто пришел Абрам Филиппович и привел ей корову, дал денег, а свекрови ее велел кормить новорожденную дочку Лукерьи молоком и сладким чаем, а самой Луше приказал связать узелок с одеждой и сесть на телегу, которая ее тотчас же повезет в Москву. Лукерья всполошилась: куда ехать, зачем? Всю жизнь свою, почти тридцать лет, она прожила в Тарханах, рано вышла замуж, родила четырех детей. Старшие — пятилетние близнецы Степан и Прасковья, трехлетняя Аннушка, новорожденная Татьяна в зыбке, — возможно ли бросить детей?
Но раз помещица приказала, возражать не приходилось. Свекровь с благоговением приняла из рук Абрама Филипповича поводок от рыжей коровы, забрала деньги и припрятала их в сундук, а Лукерье велела спешить со сборами. Луша онемела от неожиданности, просила передать низкий поклон мужу, который еще ничего не знал и был в кузнице. Вытирая слезы, расцеловала своих громко плачущих ребят и пообещала им привезти из Москвы пряников, ежели они будут слушаться бабушку Авдотью Панкратьевну. По горькому своему опыту Лукерья уже знала, что бабушка не очень-то ласковая; она много мучила невестку своим вздорным характером, но приходилось терпеть, потому что жили-то в избе стариков, и уважать вздорную волю старухи тоже приходилось — как-никак свекровь! Свекор куда лучше: спокойный старик,
