На сцене происходило что-то удивительное: стол, например, взлетал и превращался в огненную реку; дуб неожиданно разделялся на две части, и оттуда появлялся герой на облаке; сделан был мост, по которому через всю сцену проходили черные рыцари. Вызывал удивление зрителей движущийся слон с механическим устройством; он был в натуральную величину, и на спине его сидел человек. Всем понравился таинственный фокус — «вырастающая рука Цимбалы». Зрителям это казалось необъяснимым. Чудеса сменялись чудесами, гора превращалась в море, из куста делался грот, храм во всю ширину сцены спускался на облаках с группой гениев и амуров, а позади них виднелась прозрачная радуга. Показывали идиллию «Приятное местоположение с павильонами», а зимняя декорация — снег и льдины — вызвала даже аплодисменты зрителей.
Фантастическая постановка увлекала воображение не только пятилетнего ребенка — зрители восхищались музыкой, сказочным содержанием, пышными сценическими эффектами. Итальянский композитор и дирижер Кавос, приглашенный в Россию, писал для русской столичной сцены оперы и балеты, — они прочно держались на сцене и имели шумный успех.
Когда представление окончилось, в зале раздались бурные аплодисменты. Артисты, умершие на сцене по ходу действия, вышли перед бархатным занавесом и низко кланялись публике.
В ложу лакеи принесли шубы, и Арсеньева никак не могла всунуть руку Мишеньки в рукав его шубки из Селезневых шеек. Он стоял, судорожно сжимая пальцами бархатный барьер ложи и сверкая взволнованными глазами, упирался и не хотел уходить. Пусть еще играют!
Неожиданно он громко крикнул тоненьким голоском: «Bis!» — и захлопал в ладоши.
Его еле увели.
В карете он одолевал бабушку вопросами, но она плохо знала либретто и ворчала, что артисты играли недостаточно хорошо, что в молодости своей она видела представления и лучше. Мальчик молчал. Арсеньева обеспокоилась его молчанием, взглянула на ребенка и обомлела: огромные искрящиеся глаза его светились беспокойно и восторженно. Это были глаза Марии Михайловны, одухотворенные новой силой внутреннего света.
Боясь, что Мишенька заболеет от волнения, Арсеньева решила больше не брать его в театр, но, желая показать внуку разные диковинки, повезла его в зверинец.
Миша внимательно рассматривал никогда не виданных им заморских зверей. Шаловливые обезьяны смешили зрителей своими ужимками; роскошный откормленный лев, потряхивая гривой, недовольно рычал, сурово глядя на любопытных; сердитые тигры мягко шагали наискосок из угла в угол в своих узких клетках; орлы дремали на обрубленном дереве, которое для них врыли в землю; филины и совы, сидя на ветках, глядели поверх людей невидящими круглыми глазами.
За перегородкой стояло несколько оленей и лосей; они грустно и кротко поглядывали на приходящих. Очень понравились они Мише. Хозяин зверинца, заметив, что бабушка с внуком долго стоят у перегородки, подошел к ним и предложил купить зверей. У него было несколько оленей и лосей, но из-за тесноты помещения их негде было держать. Он велел слугам придержать их за рога, положил Мише на ладонь кусок черного хлеба и сахар, уговаривая мальчика погладить их и покормить. Но бабушка не разрешила: вдруг звери пальчики Мишеньке откусят?
Хозяин, снисходительно улыбаясь, покормил их сам и долго гладил их атласную шерсть.
Миша попросил:
— Купи, бабушка! Они будут жить у нас в Тарханах.
Арсеньева охотно согласилась:
— Что ж, дружок, купим, ежели желаешь, только бы ты был весел и здоров!
Согласившись, она дала крупную ассигнацию, и хозяин вывел небольшого олененка на тоненьких ножках и большого лося с ветвистыми рогами, надел им на шею веревки, подозвал Андрея Соколова, а в провожатые дал слугу из зверинца, и они благополучно довели оленя и лося до дома Мещериновых, где звери стояли в сарае до отъезда в Тарханы.
Впрочем, Миша никак не соглашался уезжать из Москвы, и Арсеньева решила съездить с внуком в имение брата своего, Дмитрия Алексеевича Столыпина, желая повидаться с его семьей. Дмитрий Алексеевич Столыпин был известен как человек передовой.
Как офицер-артиллерист он отличился в сражении под Аустерлицем. Ему пришлось вернуться домой из армии в связи с тяжелым ранением, и он занялся научной работой в области высшей математики.
Арсеньева очень хотела повидаться с братом Дмитрием, но его сейчас в Москве не было: он командовал корпусом в Южной армии, где завел ланкастерские школы[13] взаимного обучения.
В имение приехали до темноты.
Ворота открылись, и экипаж подъехал по аллее к белому двухэтажному каменному дому.
Тем временем слуги оповестили о прибытии гостей, и в парк вышли приветливая хозяйка, миловидная светская говорунья Екатерина Аркадьевна и ее сестра.
Старшая дочь Столыпиных тотчас же занялась приехавшим мальчиком и предложила ему играть в разбойники. Начались игры и беготня по всему дому, потому что пошел дождь и детям велели сидеть в комнатах.
Бабушка запретила Мише лазить по лестнице на антресоли, боялась, что упадет, поэтому играли в зале. Дети собрались стайкой. Все принимали участие в играх, а подростки Пашенька и Маша в минуту доброго расположения духа брали Мишеньку к себе на руки, целовали и приглаживали его кудри, удивляясь, как это среди черных как смоль волос над лбом у него белокурая прядь.
За ужином Арсеньева восхищалась имением брата: ей оно очень нравилось, и она вспоминала отца, который бывал здесь. Стали вспоминать забавы Алексея Емельяновича, его домашний театр, его умение управляться с разными делами быстро и решительно, с веселыми шутками, часто за дружеской трапезой.
— Что это, Лизонька, внучок тебя за рукав тянет? — спросила Екатерина Аркадьевна с недоумением. — Может быть, он еще хочет молока?
У Столыпиных детям не разрешалось вмешиваться в разговор взрослых, и поэтому фамильярность Миши с бабушкой всех удивила. Он привык обходиться со «своей бабушкой» запросто в Тарханах, а тут смутился, почувствовав, что ведет себя не по правилам приличия, и даже начал ей говорить «вы». Оправдывая внука, Арсеньева ответила, что он просит показать ему портрет прадеда. Екатерина Аркадьевна согласилась, добавив, что она это сделает после ужина.
Когда все встали и поблагодарили хозяйку, то пошли в зал, где в золотых рамах висели два портрета — Алексея Емельяновича и его жены. Стоя со свечой перед портретом свекра, Екатерина Аркадьевна сказала тихо, чтобы не слыхали дети:
— Дмитрий Алексеевич говорил: он не мог бы жить, как его отец. Конечно, как говорят, деньги не пахнут: дети получили готовое наследство, но умножать его такими же способами, как отец, они не хотят.
Дети уже разбежались по залу: они воображали, что, скользя по натертому паркету, катаются как на коньках. Девочки сели на диванчик и обсуждали какие-то домашние новости. Никто не заметил, что Миша стоит возле старших и прислушивается. Екатерина Аркадьевна рассказала доверительно, что и муж ее заразился свободомыслием, что он со своим другом Фонвизиным иной раз ведет такие вольные разговоры, осуждая действия государя, что она высылает детей из комнаты, чтобы они не прислушивались. Дмитрий Алексеевич с другом своим все толкуют о необходимости введения конституции и об освобождении крестьян, которые часто бунтуют.
Да что крепостные! Даже в войсках большое брожение. Политика государя вызывает протест среди свободомыслящих людей. Военные поселенцы отказываются повиноваться. В Чугуевском округе, под Харьковом, было восстание. Правда, их усмирили с чудовищной жестокостью: триста человек прогнали сквозь строй — через тысячу человек по двенадцати раз, это значит, что все они умерли после наказания.
Арсеньева с ужасом помянула времена Пугачева и стала рассказывать, что она, по возможности, мягка с крестьянами: больше двадцати пяти розог не назначает, чтобы не калечить людей, но без наказаний обходиться невозможно, а то крестьяне не станут уважать власть.
Тут она заметила, что Миша стоит около нее, и перевела разговор на другое. Все уселись на диван, а
