Ибо, как вы прекрасно знаете, уважаемые читатели, — а моим биографам это известно лучше, чем кому бы то ни было! — я не написал ни одной из двенадцати сотен своих книг.
Да явит Господь свою безграничную милость и смилуется над описателями моей жизни, как и надо мной самим!..
Сегодня, дорогие читатели, я предлагаю вашему вниманию еще одну повесть.
Но поскольку я не хочу, чтобы имя ее автора осталось неизвестным — как это произошло с другими — в этой вступительной беседе я расскажу, как она появилась на свет. Оставляя за собой право на звание крестного отца, державшего ее над издательской купелью, я сообщу имя ее истинного родителя.
Итак, ее настоящий отец — господин Де Шервиль.
Господин Де Шервиль для вас, дорогие читатели. Для меня же он просто Шервиль.
В добровольном изгнании, на которое я себя обрек, поселившись в этом славном городе, время текло быстро и приятно.
В большом салоне на улице Ватерлоо, в доме № 73, почти каждый день собиралось несколько близких мне людей: Виктор Гюго, Шарра, Эскирос, Ноель Парфе, Этцель, Пеан, Шервиль и другие.
За чаем, с веселой болтовней, смехом, а иногда и со слезами, время пролетало быстро, и потому нередко мы засиживались за полночь.
Лично я работал, покидая находившийся этажом выше рабочий кабинет два или три раза за вечер, чтобы бросить в общую беседу слово, как путник, оказавшийся на берегу реки, кидает в воду ветку.
И беседа уносила это слово, как речной поток уносит все, что в него попадает.
Затем я возвращался к себе на третий этаж.
И вот однажды друзья сговорились вытащить меня из рабочего кабинета дней на пяток, чтобы поохотиться и отвлечься от работы.
Наш друг Жуаньо сообщил из Сен-Юбер-ан-Люксембурга, что в арденских лесах появилась пропасть зайцев, косуль и кабанов.
Приглашение его было соблазнительным, во-первых, потому, что давало возможность встретиться со старым другом, а, во-вторых, тем, что было бы интересно пострелять зайцев, косуль и кабанов.
Организацией охоты занялись Шервиль, полковник К*** и Этцель.
Я обещал присоединиться к ним.
И вот однажды, при очередном появлении среди гостей, я увидел на столе свое ружье марки «Лефоше-Девиси», ягдташ, огромное количество гильз и кучу всевозможных зарядов.
— Что это за выставка? — поинтересовался я.
— Как видите, это ваше ружье, извлеченное из чехла; вот это ваш ягдташ, извлеченный из шкафа; а это ваши заряды, извлеченные из ягдташа.
— И зачем, разрешите узнать?
— Сегодня 1 ноября.
— Допускаю.
— Послезавтра будет 3 ноября.
— Скорее всего.
— 3 ноября — день святого Губерта!.. А это значит, что мы вас совращаем, увозим и — хотите вы этого или нет! — заставляем охотиться.
Когда мне говорят об охоте, в душе моей вдруг возникает некий огонек, словно таившийся под слоем золы.
Дело в том, что до того, как я приговорил себя к литературной каторге, охота была моим основным, я бы даже сказал, единственным развлечением.
О той жизни я сохранил лишь два воспоминания.
Одно из них связано с охотой.
— Черт побери! — воскликнул я. — Ваше предложение страшно соблазнительно!
— Жуаньо сообщает о начале охотничьего сезона. Точнее, он написал об этом Этцелю. Этцель же, естественно, не ответил, и теперь у нас есть шанс нагрянуть к нему, как снег на голову!
— К Жуаньо… пожалуй…
— Тогда в чем дело?
Я ушел и спустился с пером в руке.
— Увы! — это единственное оружие, каким я теперь пользуюсь. И охочусь лишь за мыслями. А этой дичи с каждым днем становится все меньше.
— Бросьте вы это перо и поедемте с нами!.. Это займет не больше трех дней: день туда, день обратно и день на охоту!
— Звучит убедительно.
— Ну так решайтесь!
— Я готов, если… если ничего не случится.
— А что может случиться?
— Кто его знает?.. Но только за полтора года, что я здесь, меня уже не раз приглашали на охоту: князь Де Линь в Белей, господа Лефевр в Турней, Букье в Остенде. Я купил две лицензии по тридцать франков каждая, что пять франков дороже, чем во Франции. И что же? Ни Остенде, ни в Турнейе, ни в Белейе я так и не побывал.
— Почему?
— Да потому, что всякий раз что-то мешало…
— Но теперь, кажется, ничего неожиданного произойти не может?
— Если бы…
— Так помолитесь святому Губерту! Пусть защитит и нас от этих самых неожиданностей!
Идея воззвать к святому принадлежала Шервилю.
И вот, словно святой из всей фразы уловил лишь ее конец и захотел продемонстрировать свое могущество, в парадную дверь вдруг позвонили.
— Все правильно, дети мои! — воскликнул я. — Почтовое время!
Жозеф — так звали моего слугу — пошел открывать.
Он был бельгийцем; бельгийцем в полном смысле этого слова, то есть человеком, видевшим в каждом французе своего естественного врага.
— Жозеф, — сказал ему вслед Этцель, — это письмо из Парижа. Порвите его.
Слуга появился через пять минут. В руках он держал огромный конверт.
— Почему вы не сделали того, что я вам велел, Жозеф? — спросил Этцель.
— Это не письмо, сударь, — отвечал тот. — Это телеграмма.
— Час от часу не легче! — воскликнул я.
— Похоже, что охота срывается, — с сожалением произнес Шервиль.
— Друзья! — сказал я. — Вскройте конверт… и сами решите, что мне делать.
Жозеф отдал депешу Этцелю. Тот распечатал ее.
Она состояла из четырех строчек:
«Париж, пятница. Уважаемый Дюма, если я не получу «Совесть» пятого числа, то, как предупреждают Рауе и Ваез, шестого состоится репетиция неизвестно какой трагедии неизвестно какого автора. Ясно?
Расстроенные Шервиль и Этцель переглянулись.
— Что скажете? — спросил я.
— Вам осталось еще много?
— Половина пятой картины и целиком шестая.
— Все пропало.
— Для меня. Но не для вас же, дети мои!.. Шервиль мне расскажет об охоте. По канве его рассказа Этцель что-нибудь вышьет, и таким образом я получу исчерпывающее впечатление об охоте.
И, взяв перо с камина, я приказал друзьям убрать заряды в ягдташ, ягдташ в шкаф, а ружье в чехол
