— Удел сердца — печаль, удел жизни — минутное, пока не разорвется сердце; ах, лучше не знать, когда минутное пройдет, и жить, как птицы или как те за прудом, сгребающие сено…
Снова глядит он туда, где по кошнине парень в гречушнике догоняет визжащую девушку.
— Увы, увы!.. — Дворянин вздохнул, положив в карман фрака тетрадь, взял садовые грабли и провел несколько раз ими по траве.
«Хотел бы так же научиться петь, как они!» — подумал он и запел, но в горле у него неожиданно что-то пискнуло. Он зарумянился и, опустив грабли, оглянулся в надежде, что позади него никто не стоит. Но именно позади, почтительно склонив грустное лицо, за грусть и приближенный в камердинеры, стоял в зеленой ливрее Филимон. Увидев, что барин отвлекся от своих мыслей, Филимон доложил:
— Кушать подано.
Гневно сдвинул дворянин тонкие брови и сказал голосом, скорее упавшим, чем резким:
— Ты помешал мне забыться, иди вон, мой друг! — И медленно провел еще граблями по траве, но, разбитый в своей мечтательности, оставил не удовлетворившее занятие и вошел по широкой лестнице в столовую, где, развернув салфетку, попробовал кушанья, но не почувствовал в себе аппетита; лишь налил в хрустальный бокал изюмного квасу и, откинувшись в кресло, коснулся пальцами кончиков пальцев. Тогда между пальцами пробежало как бы легкое дуновение и погрузило еще более носителя этих, из слоновой кости выточенных пальцев в задумчивость, которая и убелила откинутый его лоб.
— Нет, — сказал дворянин, — не для земных утех эти руки; пусть настигнет меня на сем поприще разлучительница! — И он закрыл глаза и вздрогнул, и открыл их уже круглыми от изумления, потому что дверь отворилась и вошла, осторожно ступая, молодая баба с пунцовым широким лицом.
Таково бывает устройство иных лиц, когда над губой закинулся, словно удерживая смех, превеселый нос, черная бровь бежит прямо к переносице, а другая улетела вверх и подпрыгивает от неудержимого веселья… Баба остановилась в дверях, рукой вытерла рот и нос вместе…
— Кто ты? — спросил дворянин, хмурясь.
— До вашей милости, — сразу повалилась баба в ноги, — как зимой мужа моего, Сидора Короткого, лесиной зашибло, осталась я сиротой до вашей милости.
— Ну? — сказал дворянин, успокаиваясь.
— Филимон утрась приходил, ты, говорит, Авдотья…
— Иди, иди, — замахал дворянин рукою, — я разберу…
Брови у бабы зашевелились, румяное лицо — вот-вот сейчас лопнет, как спелое яблоко… Баба шмыгнула и вышла. Дворянин тронул колокольчик. Вошел Филимон.
— Ты что же, мой друг, кого ко мне пускаешь?..
— Сами изволили приказать вчерась, — сказал Филимон уныло, — для вас и привели…
Дворянин подскочил в кресле так, что почти выпал…
— Ах ты грубиян, пошел вон!
«В самом деле, не говорил ли я чего-нибудь этому глупому?» — подумал дворянин. Прошло некоторое молчаливое цремя, он опять позвонил:
— Филимон, позови бабу, а сам пойди в лакейскую…
Баба опять вошла и стала у дверей, столь же картинная в красном очипке и зеленом сарафане, в белоснежных онучах, в новых лаптях…
Дворянин закрыл глаза: было молчание, большая муха тыкалась носом в стекло, озлившись на скуку этого дома…
— Да! — воскликнул дворянин внезапно.
— Ах, батюшки, — испугалась баба.
— Да, — повторил дворянин, — подумай о том, что ожидает тебя по ту сторону жизни…
Баба вздохнула.
— Верю ли я в загробную жизнь? — воодушевясь, заговорил дворянин. — Ах, никто не знает, что с нами станет после печальной жизни.
Покинув низкое кресло, он заходил по паркету и говорил горячо и много, как никогда, а баба слушала…
— Давай умрем, умрем вместе, случайная моя подруга, — воскликнул он, наконец, и положил на ее плечи холеные руки.
Баба всплеснулась и заголосила:
— Жалостный ты мой, соколик, ягодка малиновая, сиротка бесталанная.
Брови ее подпрыгивали, лицо расстроилось, один нос не участвовал в общей скорби, вздернувшись как будто еще веселее.
— Умрем, умрем! — лепетал дворянин, и неудержимо потянуло его на участливую грудь.
Когда затем, с зажженным канделябром, вошел Филимон, у окна на кресле сидела баба, а у нее на коленях томный и слабый дворянин. Помигав на вошедшего слугу, он прошептал:
— Филимон, зачем свет, у нас есть луна. Филимон, пятясь, прихлопнул за собою дверь и, поставив канделябр на сундук, принялся беззвучно смеяться.
Архип*
Над белой скатертью, растопырив лохматые ноги, висит паук, у абажура легко кружится зеленокрылая мошкара, карамора обжег длинную лапу и волочит ее по столу… Шелестит плющ у балкона, и возится сонная птица в кустах.
Александра Аполлоновна Чембулатова разламывает бисквит, качая черной наколкой, которая на седых ее волосах похожа на летучую мышь.
— Сад охраняет Володя, — говорит Александра Аполлоновна и ласково взглядывает на собеседника своего, молодого помещика и соседа, Собакина, — я подарила ему пистолет.
Собакин улыбается, раздвигая розовые и полные щеки.
— Я вас уверяю, что нет никакого Оськи-конокрада. Увели у попа тройку, и по уезду полетели слухи — пришел, мол, Оська, а Оська просто собирательное имя, — народная фантазия одарила его таинственной силой и удальством.
Старушка покачала головой.
— Нет, все это верно; украл лошадей он вечером, а наутро видели его уже за триста верст…
— Разве видели?..
— В том-то и дело; говорят, он необыкновенно низкого роста, лыс, силен и с большой, до пояса, черной бородой…
Собакин чуть-чуть улыбнулся и пожал плечами.
— Появлялся он в уезде два раза, — продолжала старушка, — и наводил такой страх, что помещики приковывали лошадей, а конюхам давали ружья заряженные… И все-таки умудрялся.
— Если его знают в лицо, почему не поймают?
— Мужики никогда не выдадут, боятся, что палить будет, как сжег он вашу Хомяковку года за три до вашего сюда приезда.
— Право, Александра Аполлоновна, я начинаю бояться.
— Вам-то особенно надо позаботиться; имея такого жеребца, я бы ночи не спала, все караулила…
— Да, Волшебник — чудо что за лошадь; увидите, на рождестве поведу его на бега.
— Да, нехорошо, нехорошо; тем более что ваш Архип…
— Нет, Архип мрачный, но очень надежный; мужик косматый, глаза волчьи, но верный…
— Ох… ох… — сказала старушка.
Из сада на балкон вышел гимназист, положил пистолет на перила и застонал:
— Бабушка, чаю.
— Осторожнее с пистолетом, смотри, куда кладешь, — заволновалась Александра Аполлоновна.
