снег за мной красный… Я ранен был, но боли еще не чувствовал, не до того было. Подбегаю к куче валежника, смотрю — человек. Я ему крикнул: 'Держи!' — и больше ничего сказать не смог.
Тот парень оказался стрелком-радистом с Ил-2. Сашей его звали, а фамилию я не запомнил. Он меня спас, вытащил на свою территорию. А наши приняли меня за немца — я длинный был, и обгорел весь так, что ничего не понять. Начали шуметь — мол, ура! Немца поймали! Да парень тот объяснил, что я свой…'
На аэродроме, приняв сообщение о начале боя, выслали группу Яков на помощь. Их Н. И. Иванов не видел, но они успели заметить, как он вел бой и был сбит. Летчики видели, как вспыхнул, а чуть позже взорвался его самолет, но его самого, раскрывшего парашют перед самой землей, не заметили. Вернувшись, они доложили о гибели старшего лейтенанта Иванова — 'и сомнений никаких не было. Не пропал без вести, не что-то еще. Все было понятно — погиб'.
Вероятно, еще не осознав до конца всю тяжесть произошедшего с ним, Николай попытался вернуться в свой полк. Но окружающим с первого взгляда становилось ясно, что война для страшно обгоревшего пилота уже закончилась. Его переправили в Познань, откуда самолетом доставили в Москву, на Ходынку. А с Ходынки Главный хирург ВВС полковник Сельцовский направил Николая в Сокольники, в Центральный авиационный госпиталь. Попал он в глазное отделение. Оперировали Н.И. Иванова Александр Александрович Вишневский (сын знаменитого академика и сам будущий академик, генерал-майор, Главный хирург Советской Армии) и подполковник медицинской службы Евгений Максимович Белостоцкий.
Здесь, в госпитале, Николай Иванов встретился с человеком, ставшим при жизни легендой отечественной авиации. 'Лежал я один в палате для тяжелораненых на три места. Вишневский вынул осколки, веки прооперировал и наложил на глаза повязки. Так что ничего я видеть пока не мог.
Как-то приходит медсестра Стеша и говорит: 'Теперь тебе веселее будет'. Понятно — значит, еще кого-то притащат.
Слышу — внесли. И лежит тот человек, молчит, дышит неровно, но не охает. Я все жду, когда же он заговорит со мной — не знал еще, что он, как и я, ничего не видит. Наконец, он через какое-то время спрашивает: 'Есть здесь кто?' А я так долго ждал этого вопроса, что сходу выпалил: 'А ***** не видишь?!' Ему, наверное, очень тяжело было, но он спокойно так отвечает: 'Если бы видел — не спрашивал бы'.
Разговорились мы с ним, и оказалось, что это капитан Анохин, летник-испытатель. Я про его случай в 'Огоньке' читал, но он, что интересно, сказал, что парашют не открывал. 1* И еще говорит: 'Ты курсантом фильм смотрел про перегрузки? Так это меня снимали'.
Настроение у меня в те дни было, конечно, унылое, но он меня здорово поддержал:
— Не падай духом! — говорит.
— Да нет, — отвечаю, — тут дело труба. И руки у меня обгорели, и не вижу пока.
— Ничего! И я летать буду! — а у него один глаз удален, ребра, руки, ноги поломаны…
— Как же так, — спрашиваю, — ведь у тебя уже глаза нет?!
— Я летать буду!
И как-то ободрил шуткой: 'Ты только духом не падай. В крайнем случае будем с тобой у Белорусского вокзала спичками торговать'. Тогда это очень доходным занятием было, летчики, знаю, этим промышляли.
Дня через три Анохина забрали в хирургическое отделение. Но я запомнил его мужество, его уверенность, и они не раз еще мне в жизни помогали.'
Н. И. Иванов и С. Н. Анохин снова встретились через 11 лет, в 1956 году.
'Я тогда учился в Академии ВВС. Едем мы как-то с товарищем в Монино — а в тех электричках всегда полно летунов. И вдруг товарищ говорит:
— Смотри — вон в тамбуре стоит небольшого роста, окруженный пилотягами. Знаешь его?
— Нет, — отвечаю, — не знаю, и знать не хочу.
— А надо бы, это же единственный в Союзе одноглазый летчик-испытатель. Есть еще штурмовик один, а этот — испытатель! Героя получил, полковник.
— И кто же это?
— Да Анохин!
Я сначала воспринял это, как обычную информацию, а потом в голове шевельнулось: 'Черт возьми! Я же с каким-то Анохиным в госпитале лежал!'
— А как его зовут, — спрашиваю, — не знаешь?
— Нет. Знаю, что полковник, Герой, а по имени…
— Слушай, давай-ка подойдем!
А знаете, я ведь его не видел тогда, в госпитале. Но он меня своими словами здорово воодушевил, и я его в своем воображении представлял таким, как на картинках летчиков рисуют — высоким, широкоплечим, розовощеким. А этот какой-то… Ну, ни то, ни с. Приблизились, я примеряюсь — и выходит, что я на целую голову выше.
— Что, — спрашиваю у товарища, — вот этот плюгаш?
— Вот именно. Да ты подойди, подойди!
Подошел. Я в форме был, при погонах, а он без них, в шлемофоне.
— Здравствуйте, товарищ полковник, — говорю.
— Здравствуйте, майор. Но я Вас не знаю, — он отвечает. А потом — хвать меня за шинель:
— А вот голос Ваш кажется знакомым!..
И тут я ему напомнил:
— А кто звал к Белорусскому вокзалу спичками торговать?
— Николай?!
— Он самый!
Но тут поезд подошел к Чкаловской, где он выходил. Договорились встретиться, но, как это бывает, не довелось. И далее я о нем только по телевизору узнавал'…
…Но вернемся в 1945 год. Операция Вишневского спасла глаза, но врачи дружно считали, что летать Николай больше не будет.
Однажды, спускаясь с крыльца Центрального госпиталя, он увидел у фонтана перед входом окруженного людьми человека. Тот, как оказалось, обгорел в самом начале войны, и рассказывал, как ему восстанавливали лицо. 'Я на него посмотрел — нос носом, немножко вроде утиный, но все-таки нос. И уши — шапка держится.' Из разговора стало понятно, что оперировал того человека Александр Александрович Линберг, ленинградский хирург, о мастерстве которого ходили легенды. Н. Иванов решил поехать в клинику Линберга, но для получения отпуска требовалось обоснование, а он не хотел раскрывать цель поездки. Помог ему оказавшийся в то время в госпитале старший брат Глинка. Как оказалось, у них был общий приятель, через которого они и познакомились. Глинка замолвил словечко, и председатель врачебной комиссии полковник Сабенников на свой страх и риск дал Н. И. Иванову отпуск с повесткой в Ленинград.
Прямо с Московского вокзала тот направился в клинику, но опоздал. А. А. Линберг принимал раз в неделю, брал всего 12 пациентов, а Николай приехал на следующий после приемного день. Помог случай. Переночевав на вокзале, Николай вновь приехал в клинику, где, как оказалось, не явился один из ранее отобранных пациентов, и его взяли на лечение. Как фронтовик, он попал во фронтовой эвакопункт № 50, где Линберг провел над ним несколько пластических операций. Выписавшись из клиники, Н. И. Иванов прошел врачебно-летную комиссию.
'Уменя оставалось слезотечение, но врачи сделали снисхождение. Спрашивают:
— Ты видишь что-нибудь?
— Конечно, вижу, — отвечаю.
— Ну, и что же ты видишь?
— Особенно, где что плохо лежит!
Так вот, с шутками-прибаутками, и гляжу — с оговорками допустили меня до летной работы.'
Не успел он вернуться в свой 149-й полк, как стряслась новая беда — летчиком заинтересовался СМЕРШ. Причина пристального внимания контрразведчиков оказалась простой. Покинув горящий самолет в феврале 1945-го, он оказался за линией фронта на территории, оккупированной врагом — а ну как успел стать шпионом? В конце концов разобрались, но в боевой полк не вернули, а направили в Учебный Центр
