инстинктивно изогнулась, подвигаясь, чтобы лечь удобнее. Наслаждение, которое он при этом испытал, парализовало его. Он ожидал, что Уин станет сопротивляться, бороться с ним, но она, напротив, расслабилась и замерла, улыбаясь ему.
Кев смутно припомнил один из мифов, которые так нравились Хатауэям. Греческий миф об Аиде, боге подземного царства, похитившем девственную Персефону на цветочной поляне и затащившем ее в подземелье через отверстие в земле. Он увлек ее в свой мрачный мир, где все было ему подвластно, туда, где он мог бы владеть ею. Хотя все дочери Хатауэев были возмущены тем, что случилось с Персефоной, симпатии Кева были на стороне Аида. В цыганской культуре идея похищения женщины, похищения невесты, романтизируется. Похищение невесты даже разыгрывается во время ритуала ухаживания, и все, включая саму невесту, получают от этого представления немалое удовольствие.
– Я не понимаю, каким образом каких-то шесть гранатовых зернышек могли обречь Персефону на пребывание в Гадесе большую часть года, – возмущенно сказала Поппи. – Никто не сообщил ей правила игры. Это несправедливо. Я уверена, что она никогда не прикоснулась бы к ним, если бы знала о последствиях.
– К тому же шестью зернышками граната никогда не наешься, – тоже возмущенно добавила Беатрикс. – Если бы я там оказалась, то попросила бы пудинг или пирог с вареньем по крайней мере.
– Возможно, она не была такой уж несчастной из-за того, что должна была там оставаться, – предположила Уин с озорным блеском в глазах. – В конце концов, Аид сделал ее своей царицей. И в мифе говорится, что он обладал богатствами земли.
– Богатство мужа, – сказала Амелия, – не меняет того факта, что Персефона вынуждена постоянно проживать там, где ей не нравится, в месте, где взгляду абсолютно не за что зацепиться. Только подумайте, как трудно сдать это место в аренду на время ее отсутствия.
Они все сошлись на том, что Аид был законченным негодяем. Но Кев прекрасно понимал, почему бог подземного мира похитил Персефону и сделал своей женой. Он хотел немного солнечного света, немного тепла, чтобы оно согревало его в безрадостном сумраке мрачного дворца.
– Выходит, что твои соплеменники, которые оставили тебя умирать, – сказала Уин, вернув Кева в реальность, – могут знать твое имя, а я – нет?
– Это так, – согласился Кев, наблюдая за игрой света и тени на ее лице, любуясь ажурным узором, который отбрасывала листва на ее лицо. Каково было бы прижаться губами к ее нежной коже?
Между изящными бровями Уин пролегла морщинка.
– Почему? Почему мне нельзя его узнать?
– Потому что ты гаджо. – Тон его голоса оказался нежнее, чем ему бы того хотелось.
– Твоя гаджо.
При этом прорыве на опасную территорию Кев почувствовал, как сердце его болезненно сжалось. Она не была его девушкой и никогда не могла ею стать. Разве что в его сердце.
Он скатился с нее и поднялся на ноги.
– Пора возвращаться, – сказал он резко.
Он взял ее за руку и рванул на себя, помогая встать. Уин не устояла на ногах и упала к нему на грудь. Юбки ее вспорхнули и обвились вокруг его ног. Кев отчаянно искал в себе силы и мужество оттолкнуть ее.
– Ты когда-нибудь попытаешься их разыскать, Меррипен? – спросила она. – Ты когда-нибудь уйдешь от меня?
«Никогда», – подумал он во внезапном пароксизме желания. Но сказал другое:
– Не знаю.
– Если бы ты ушел, я пошла бы за тобой. И вернула бы тебя домой.
– Сомневаюсь, что мужчина, за которого ты выйдешь замуж, позволил бы тебе это сделать.
Уин улыбнулась, словно он сказал что-то нелепое. Она отстранилась и отпустила его руку. Они молча пошли назад, в сторону дома.
– Тобар? – спросила она чуть погодя. – Гарридан? Пало?
– Нет.
– Рай?
– Нет.
– Купер? Стенли?
– Нет.
Все семейство гордилось тем, что Лео был принят в Академию изящных искусств в Париже, где он изучал искусство и архитектуру в течение двух лет. Лео был признан настолько талантливым и многообещающим архитектором, что его обучение было частично оплачено прославленным лондонским архитектором Роулендом Темплом, который сказал, что Лео может отдать ему долг, работая у него чертежником, когда вернется из Франции.
Не многие стали бы спорить с тем, что Лео повзрослел и встал на ноги, оставаясь добродушным молодым человеком с острым умом и чувством юмора. И при его таланте и целеустремленности ни у кого не было сомнений в том, что еще более серьезные достижения не заставят себя ждать. По возвращении в Англию Лео поселился в Лондоне и поступил на работу к Темплу, выполняя свои обязательства перед ним. Он также часто приезжал в Примроуз-Плейс, чтобы повидаться с семьей и провести время с хорошенькой темноволосой девушкой из деревни по имени Лаура Диллард.
В отсутствие Лео Кев изо всех сил старался заботиться о семье Хатауэй. И мистер Хатауэй не раз предпринимал попытки помочь Кеву спланировать будущее для себя. Такого рода беседы были нелегким испытанием для них обоих, потому что оказывались абсолютно безрезультатными.
– Ты понапрасну растрачиваешь себя, – обеспокоенно говорил Кеву мистер Хатауэй.
Кев на это лишь презрительно фыркал, но Хатауэй проявлял настойчивость.
– Мы должны подумать о твоем будущем. И перед тем как что-то сказать, позволь сообщить тебе, что я знаю о том, что цыгане предпочитают жить настоящим и на будущее не загадывать. Но ты изменился, Меррипен. Ты слишком далеко продвинулся, чтобы пренебрегать тем, что пустило в тебе корни.
– Вы хотите, чтобы я ушел? – тихо спросил Кев.
– Господи, нет. Вовсе нет. Как я уже говорил раньше, ты можешь жить с нами так долго, как пожелаешь. Но я считаю своим долгом заставить тебя понять, что ты жертвуешь многими возможностями для самосовершенствования. Ты должен поездить по миру, как Лео. Научиться какому-нибудь ремеслу; возможно, поступить в армию…
– И что я с этого получу? – спросил Кев.
– Для начала способность заработать больше тех жалких грошей, что я способен тебе дать.
– Мне не нужны деньги.
– Но при теперешнем положении дел у тебя нет средств, чтобы жениться, чтобы купить свой участок земли, чтобы…
– Я не хочу жениться. А землей владеть нельзя. Никто не может владеть землей.
– С точки зрения британского законодательства, Меррипен, человек, безусловно, может владеть землей и домом, который на ней стоит.
– Шатер будет стоять там, где рухнет дворец, – ответил Кев.
Хатауэй устало усмехнулся.
– Я бы предпочел спорить с сотней ученых мужей, – сказал он Кеву, – нежели с одним цыганом. Хорошо, мы предоставим решать тебе. Но учти, Меррипен, жизнь представляет собой нечто более сложное, чем простое следование импульсивным побуждением. Человек должен оставить после себя след на земле.
– Зачем? – с искренним изумлением спросил Кев, но Хатауэй уже ушел, чтобы присоединиться к своей жене, подстригавшей розы в саду.
Примерно через год после возвращения Лео из Парижа семейство Хатауэй потрясла трагедия. До тех пор никто из них не знал настоящего горя, страха или печали. Они жили в своем домашнем мирке, словно в зачарованном лесу, в волшебной стране, тщательно оберегаемой от всех невзгод. Но мистер Хатауэй как-то вечером пожаловался на странную острую боль в груди, чем навел свою жену на мысль, что страдает от несварения после особенно сытного ужина. Он отправился спать рано, тихий и бледный, и утром миссис Хатауэй вышла из их спальни в слезах и сообщила ошеломленным членам семьи, что их отец скончался.
И это было лишь первым несчастьем из череды бед, которые обрушились на семью Хатауэй. Казалось, что на их головы пало проклятие, и насколько полновесным было их счастье, настолько же тяжким стало горе. «Беда не приходит одна» – эту поговорку Меррипен помнил с детства, и, к его глубочайшему сожалению, так оно и случилось.
Миссис Хатауэй горевала так, что слегла после похорон мужа и впала в черную меланхолию. Ее с трудом могли уговорить поесть и попить. Ни одна из попыток ее детей вернуть ее к прежней жизни не увенчалась успехом. За поразительно короткое время она исхудала так, что в ней с трудом можно было узнать прежнюю цветущую женщину.
– Можно ли умереть от разбитого сердца? – мрачно спросил Лео как-то утром, когда врач, пришедший к их матери, сообщил, что не находит у нее никакой телесной болезни, что могла бы вызвать столь стремительное увядание.
– Она могла бы хотеть жить хотя бы ради Поппи и Беатрикс, – сказала Амелия, стараясь не повышать голоса. В это время Поппи укладывали спать в соседней комнате. – Они еще совсем дети. Не важно, сколько времени мне пришлось бы жить с разбитым сердцем, я все равно заставила бы себя жить, хотя бы для того, чтобы о них позаботиться.
– Но у тебя железная воля, – сказала Уин, похлопав сестру по спине. – Ты сама источник силы. Боюсь, что мама всегда черпала силы в отце. – Она посмотрела на Меррипена своими синими глазами, в которых застыло отчаяние. – Меррипен, чем цыгане изгоняют меланхолию? Назови лекарство. Не важно, какое оно, лишь бы помогло. Как на это смотрят твои соплеменники?
Кев покачал головой и, отведя взгляд, уставился в огонь камина.
– Они бы оставили ее в покое. Цыгане с опаской относятся к чрезмерной скорби.
– Почему?
– Потому что она искушает мертвых вернуться и преследовать живущих.
Все четверо замолчали, прислушиваясь к тому, как шипят угли.
– Она хочет быть со своим мужем, – сказала Уин. Тон ее был задумчивым. – Куда бы он ни ушел. Сердце ее разбито. Увы, это так. Я бы обменяла свою жизнь, свое сердце на ее сердце, на ее жизнь, если бы такой обмен был возможен. Я бы хотела… –
