имевшего, правда, диплом юриста, но никогда не занимавшегося практикой), составили исчерпывающий список его литературных знакомств и связей, но ничего не рассказали нам о развитии мировоззрения молодого Жюля Верна. Сам писатель не оставил никаких автобиографических записей, раскрывающих историю формирования его идей. Но, к счастью, у нас в руках сто томов его произведений, в которых отразились и все великие события его века, поразившие воображение писателя, и все его мечты.
Но мир писателя расширялся очень медленно. В первые годы своего ученичества (ведь для того, чтобы стать писателем, недостаточно одного таланта), в эти первые годы Жюль Верн был всего-навсего молодым провинциалом с жадно раскрытыми глазами, прибывшим завоевать Париж.
Мадам Шаррюэль при первых же раскатах революционной грозы променяла Париж на солнечный Прованс, и Жюль уже не мог остановиться у тетки на улице Терезы. Ещё в Нанте было решено, что он поселится у её сестры, мадам Гарсе, — вернее, у её сына, своего двоюродного брата Анри Гарсе, профессора лицея Генриха IV. Но Аристид Иньяр, который давно готовился к встрече, уже нанял своим нантским друзьям две смежные комнатки в доме номер двадцать четыре по улице Ансьен Комеди. Впервые в жизни Жюль Верн имел собственный дом. И где же? В республиканском Париже, на левом берегу Сены, в квартале, до сих пор жившем памятью о Робеспьере и Марате!
Здесь, на Левом берегу, человека с воображением легко может охватить иллюзия, что он живет в большом приморском городе. Подозрительные шумные кофейни, угловые здания с острыми фасадами, похожими на носы кораблей, в вечерние часы — туман и людской сброд на улицах. Иногда ветер доносит пронзительный вой настоящей сирены и влажное дыхание Сены. Для молодого провинциала это был иной, не королевский Париж, а город, живущий идеями великого сорок восьмого года.
Обстановка его студенческой комнатки состояла из древней кровати, стола, двух стульев и комода, а из окна открывался вид на городские крыши и великое разнообразие печных труб. И Жюль Берн быстро почувствовал себя настоящим парижанином. Он не хотел думать об экзамене — ведь до него оставалось по крайней мере три месяца. А дальше? «О делах — завтра», — отвечал Жюль Верн своей любимой поговоркой.
Его первое письмо из Парижа домой было кратко, но шутливо выразительное: «У меня длинные зубы, хлеб дорог, пришлите денег». Но за шуткой скрывалась истина. Семидесяти пяти франков, которые он получал ежемесячно от отца, хватало только на квартиру, завтрак, но не всегда на обед, который частенько состоял из бутылки молока и двух маленьких хлебцев; но Жюлю было только двадцать лет!
Пьер Верн в своих пространных и холодных письмах, написанных каллиграфическим почерком, давал сыну всевозможные советы и подробные инструкции: чем завтракать, где обедать и как разумно развлекаться парижскому студенту. Он основывался на опыте своей молодости, на годах своего студенчества, окончившегося в 1824 году.
«Харчевни, тобой рекомендованные, давно исчезли, — отвечал Жюль. — Другие, уцелевшие, находятся на расстоянии двух лье…» Всё это было бесспорной правдой. Но рядом с дневным расходом, который колебался от двух франков тридцати пяти сантимов до двух франков сорока сантимов, Бонами время от времени записывал: «Спектакль 5 фр.». Ведь настоящий парижанин, как бы он ни был беден, не может обойтись без театра, даже в ущерб обеду!..
Далеко не все театры Парижа работали в этом сезоне. На Тампльском бульваре огромное здание Исторического театра, на постройку которого Александр Дюма, его основатель, затратил около миллиона, стояло темное и заколоченное. Не открылось ни одной художественной выставки. Литературные салоны бездействовали. На устах всех — писателей, художников, музыкантов, актеров — была политика.
Несколько месяцев назад Жюль Верн вместе со всем Нантом потешался над помещенной в журнале «Шаривари» сатирической заметкой «Первая глава истории, как ее преподают теперь во Франции»:
Тогда это казалось остроумной шуткой: осмеивая всеобщее увлечение эпохой первой империи и личностью великого полководца, журнал одновременно задевал Луи Бонапарта, «ничтожного племянника великого дяди», поднимая на смех его претензии и даже украденное им прославленное имя «Наполеон».
Но теперь Жюль видел, что шутка начинает оборачиваться очень мрачной действительностью. Принц стал президентом и почти неограниченным диктатором Франции, и его стремление к императорской короне уже перестало казаться смешным. Свободное слово уже не звучало на улицах столицы, исчезло из печати. Закрыты были все политические клубы.
Юноша с трезвым и острым умом и горячим темпераментом не мог в это жаркое время, когда весь Париж кипел новыми идеями, жить вдали от своего века. В своих осторожных, обдуманных письмах домой Жюль почти не касался вопросов политики, но как можно истолковать такую фразу: «К дьяволу министров, президента, палату; ещё остался во Франции поэт, заставляющий дрожать наши сердца!»
Ведь Гюго в эти годы ни для кого не был поэтом. С самого начала революции он стал на сторону народа, сложил с себя звание пэра, был избран в депутаты Национального собрания и во время борьбы рабочих с буржуазией занял место на левых скамьях. Он ничего не писал, кроме статей в газете своих сыновей, где призывал к амнистии и боролся против смертной казни. Он был голосом народа, звучащим далеко за пределами Франции.
Весной Париж посетили оба дяди молодого студента: Прюдан Аллот и де Шатобур. Оба они имели связи в свете, и вот перед Жюлем одна за другой открылись двери модных салонов: мадам Жомини, Мариани и Баррер.
Молодой Верн не стал завсегдатаем этих сборищ золотой молодежи, где бледные авгуры играли в карты и снисходительно критиковали политику президента. Для него эти салоны были эпизодом, поводом завязать знакомства. Именно в это время выхода в большой свет шестнадцать франков, ассигнованных первоначально на улучшение своего бедного гардероба, Жюль истратил на приобретение сочинений Шекспира, «хорошо переплетенных, в издании Шарпантье».
Но в салоне мадам Баррер Жюль познакомился с графом де Кораль, редактором газеты «Либерте» («Свобода»). Повидимому, молодой бретонец произвел на парижанина хорошее впечатление, потому что Жюль писал домой: «Этот Кораль — друг Гюго, он будет сопровождать меня к нему, если этот полубог согласится меня принять. Я увижу весь круг романтиков…»
Великий Гюго этой зимой жил в доме номер тридцать семь на улице де ля Тур д'Овернь, идущей вверх по высокому откосу, поднимающемуся над бульваром Бон Нувелль. Когда в назначенный день Жюль, одетый в свои воскресные брюки, лучший сюртук Иньяра и вооруженный дядиной тростью с серебряным набалдашником, поднимался в гору, Кораль с восхищением, к которому была примешана некоторая доля иронии, рассказывал своему младшему другу о привычках и образе жизни «царя поэтов».
Гюго сам обставлял свой новый дом. Это была фантастическая смесь старого фарфора, ковров, резной слоновой кости, венецианского стекла и картин всех веков и всех народов. Но дом всё же не походил на музей, где в беспорядке свалены вещи всех веков и стилей, наоборот — каждая вещь носила на себе индивидуальность хозяина. Старинные сундуки и монастырские скамьи превращались в камины, церковные пюпитры исполняли роль люстр, а алтарные навесы заменяли балдахины кроватей. Даже резная из дерева средневековая статуя мадонны стала в этом доме Свободой… В столовой на самом почетном месте стояло большое резное «кресло предков». Оно было заперто цепью, чтобы никто на него не садился, что часто приводило в трепет суеверных посетителей. В столах, шкафчиках, шифоньерках Гюго устроил много потайных ящичков, в которых часто забывал свои рукописи. Бывали случаи, что иные стихотворения, которые сам поэт считал потерянными, находились в этих тайниках через много лет. Все стены этого странного дома, камины, мебель были испещрены латинскими и французскими изречениями. Гюго любил рисовать, и многие из предметов обстановки были сделаны по его рисункам…
Когда молодой Верн поднимался по лестнице, его сердце трепетало, он был испуган и счастлив. Дверь открылась. Он ожидал увидеть огромный салон, переполненный людьми, но перед ним была небольшая
