— Кто же это сделал?
— Американцы. Во время войны.
— Женщин и детей не убивают даже на войне. — Фу Дордже сплюнул в огонь, послышалось шипение. — Как тебе удалось уйти?
— Алекса и Гоутина они застрелили тут же…
— Как он умер?
— Мгновенно. Его тело упало в реку.
— А потом?
— Мы с Полом забрались на стену каньона и разделились. Он пошел вверх через горы к Торунгце.
— В той долине много тибетцев. — Поднявшись, Фу Дордже скрылся за занавеской.
Коэн снял очки и потер оставленный ими след на переносице. Фу Дордже вернулся.
— Моя семья поедет в деревню. Мы расскажем все жене Гоутина. Потом мы найдем Стила.
— Раньше я его найду, — покачал головой Коэн.
Фу Дордже взял его за руку.
— Ты здесь уже два года, ты стал нашим кровным братом. Ты не похож на других белых, которым мы носим кислород, палатки, еду, обувь и флаги, чтобы они устанавливали их на Вершине Мира. Ты не из тех, кто, взойдя с нашей помощью на гору, гордится только своей победой, хотя это возможно только благодаря нам. Ты танцевал на наших свадьбах и ходил в горы, как шерпа. Ты, так же как и многие из нас, говоришь на непали, и нам не обязательно говорить с тобой на нашем плохом английском. Но сейчас тебе лучше уехать из Гималаев домой.
— Я подожду здесь Стила и Пола.
Коэн надел очки и на какое-то мгновение ею взгляд задержался на желто-коричневой стене, на которой рядом с красной холщовой сумкой висела кукри.
— А что, если тебе пойти к гуркхи?
— Бессмысленно. Я видел у Стила пропуск до Мустанга, пропуск, который невозможно достать. Он скажет, что мы попытались его ограбить и что мы убили Элиота. Стил — американец, достаточно влиятельный, чтобы раздобыть такой пропуск. Бомба и оружие тоже американские.
— А твои люди?
— Я сейчас пойду к ним.
— Я не хочу, чтобы твои люди наказывали Стила.
Фу Дордже откинулся назад.
— Стил лишь крупица снега на Аннапурне; я убью его за то, что он убил моего брата. Но он не туча, посылающая снег.
— Он может рассказать нам.
— Расскажет, если знает и если мы будем убивать его медленно. — Фу Дордже наклонился перешнуровать ботинки из грубой кожи. — А Пол?
— Если он жив, то доберется до Катманду дня через два.
Фу Дордже встал.
— Я должен собрать семью оплакивать моего брата. — Он вновь посмотрел на Коэна. — Это вся твоя одежда? А ботинки?
— Все наши вещи остались у носильщиков и где теперь — неизвестно. Эту накидку мне дал один одноглазый старик, благодаря которому мы за одну ночь преодолели трехдневный путь.
— Это четри.
— Хоу.
— Нельзя доверять людям из долины.
— Он с гор.
Он быстро прошел по задымленным улочкам, увешанным ярким тряпьем и загаженным человеческими испражнениями, за которые отчаянно дрались собаки, и вышел на широкий бульвар, заполненный мотоциклами, рикшами, грузовиками и автобусами. Впереди за деревьями, поникшими от жары и пыли, показались величественные ворота американского посольства, охраняемые двумя морскими пехотинцами. Он замедлил шаг. «Что я смогу сказать на своем родном языке своим соотечественникам? Как я смогу объяснить то, что с нами случилось?»
Однако, взглянув на лица морских пехотинцев с тяжелыми подбородками, на бежевый четырехдверный «додж», стоящий перед посольством, он почувствовал себя спокойнее и увереннее. Это было так давно. Ему вдруг вспомнилось лицо матери, усталое и морщинистое, каким он видел его в последний раз, потому что уже ничего нельзя было увидеть в закрытом гробу с обугленными останками жертв авиакатастрофы. Он сошел с тротуара, и лицо матери в его памяти помолодело, кожа была еще не высушена суровой Монтаной. Вот он бежит к ней, она опускается на колени — так же, как он всего час назад с Сирэл, — чтобы оградить его от нападок старших мальчишек в этой новой стране, потешавшихся над его еврейской внешностью и ирландским акцентом и подкреплявших свои насмешки кулаками. «Ну, Сэмми, и ты научишься давать им отпор, конечно же».
Он переходил улицу, пехотинцы уже заметили его. Как давно он не испытывал этого странного чувства — некой благодарности за то, что вновь может стать американцем, частью могущественной и привилегированной всемирной структуры. Быть под защитой. Мужественные честные лица. Есть кому рассказать обо всем. Дверь посольства открылась и из нее вышли двое мужчин: один в коричневатой куртке, другой — в костюме. Стил, одетый в куртку, увидел застывшего посреди улицы Коэна. Схватив за руку своего спутника, он что-то прокричал, показывая на него морским пехотинцам, которые, словно пробуждаясь ото сна, рыскали взглядами вокруг. Один уже снимал с плеча винтовку, а Коэн все стоял, словно приросший к дороге.
Человек в костюме уже пересек тротуар — рука за полой пиджака, с ним пехотинцы. Стил, отойдя к дверям посольства, кого-то оттуда звал. Человек в костюме крикнул: «Стой!» — когда Коэн ударом кулака свалил его на землю и отобрал пистолет. Увернувшись от черневшего дула винтовки одного из пехотинцев, он ударил его босой ногой в пах, другого — пистолетом по голове так, что его фуражка полетела через улицу.
Из дверей в сопровождении еще нескольких человек выскочил Стил. Он вдруг остановился, увидев надвигавшегося на него с пистолетом в руке Коэна. Нажимая на курок, Коэн стрелял, целясь прямо в ухоженное лицо с тонкими губами, которое, исказившись, резко дернулось назад. Стена посольства окрасилась кровью. Бросив пистолет, Коэн пустился бежать по улице, оставляя позади деревья, грузовики и дома, отделявшие его от случившегося.
Узкие мрачные улочки кишели высыпавшими на них к концу дня людьми, покосившиеся здания бросали причудливые тени. Никто, казалось, не замечал его; босой, потрепанный и грязный, он отличался от многочисленной тощей и полуголой толпы лишь своей отросшей за несколько дней щетиной, некоричневым цветом кожи и вьющимися рыжеватыми волосами. Он сидел с бутылкой холодного индийского пива в дальнем углу дешевого замызганного бара, настороженно всматриваясь в лица проходящих мимо дверей людей.
Сжав в кулаки дрожащие руки, он пытался подавить в себе стремление поскорее убежать от этого ужаса. «Просто бежать, бежать, как будто это простое действие может принести мне избавление. Теперь я точно погиб. Гуркхи ждут. Наблюдают и выжидают. На каждой дороге из города — ловушка. Господи, я больше боюсь гуркхи, чем своих соотечественников… В посольстве им не скажут про бомбу. Придумают что-нибудь другое». Дрожь успокоилась. «Надо действовать очень осторожно и наверняка. Словно вступая в игру в четвертой четверти после четырех пропущенных голов. Почти ничего нельзя сделать». Он на мгновение улыбнулся, глядя на свои руки, вспоминая слова Алекса: «В тебе самоуверенности гораздо больше, чем мозгов». «Кто теперь мне поверит? Сейчас, когда Стил и Элиот мертвы, как я смогу узнать, кто стоит за всем этим? Как я смогу узнать, откуда они, и расправиться с их друзьями? Плевать на атомную войну — она будет так или иначе. Божья кара. Но они убили Алекса…» В дверь просунулась голова гуркхи; разговаривая о чем-то с барменом, он пристально посмотрел в угол, где сидел Коэн, потом ушел. «Нет, неправда — мне все-таки не наплевать на бомбу. Но я уже давно ни на что не надеюсь. С тех пор как она
