— Очень любезно с вашей стороны, что вы беспокоитесь обо мне. Если бы я был тем самым человеком, я бы мог предположить, что они охотятся за мной, потому что я, сам того не желая, стал невольным участником их секретной операции против народа другой страны и они убили всех моих друзей. Но я — турист, путешественник, etranger, и единственное, что я хочу, это — спокойно проехать через вашу страну.
— Но ты, mon ami, etranger и слишком здесь заметен. Почему бы тебе не поехать куда-нибудь в другое место, где говорят на знакомом тебе языке и где ты не будешь выделяться?
— Я бы подумал, что там они тоже будут охотиться за мной, и еще настойчивее.
— Где ты остановишься сегодня?
— В гостинице.
Полковник посмотрел на часы.
— Дело к полуночи. Гостиницы закрыты. — Сняв фуражку, он теребил ее пальцами. — Ты — гость в моей стране, и я приглашаю тебя в дом своего дяди.
— Спасибо за любезность. Однако — нет.
— Vraiment, это было бы безопаснее. Если ты будешь шататься по улицам, тебя могут принять за того американца. Ваше ЦРУ широко пользуется услугами наших преступных элементов — торговцев наркотиками, проституток и тому подобных, — кажется, они называют это «взаимодействие с частным предпринимательством». — Полковник со стуком поставил стакан. — Поскольку ты похож на этого… как его… Сэма Коэна, тебе бы лучше им не показываться. — Он встал. — Ирландцы — отличные солдаты. «Дикие гуси», вас так называли? Ты окажешь честь моему дяде, если остановишься в его доме.
Коэн тоже поднялся, колено пронзила боль.
— Благодарю вас. Я с удовольствием переночую у вас на полу.
Полковник усмехнулся.
— Мусульмане с гостями так не обращаются. — Он ненадолго задержался с солдатами, затем, открыв дверь, пропустил Коэна вперед. На лицах солдат, сгрудившихся у стойки бара, промелькнула улыбка.
Они шли по мокрым извилистым улицам к центру города. Машин не было, по пути им попалось всего несколько прохожих. Был слышен только скрип ботинок полковника.
— Когда я ночью хожу по этим улицам, в воспоминаниях вновь оживают сирены, пули, пластиковые бомбы. Я вновь вижу трупы, кровавые дыры в стенах. Вот здесь, — рукой он показал на угол улицы, где в темноте поблескивали мокрые от тумана булыжники со скопившимися между ними грязью, черными гнилыми банановыми очистками, козьим пометом, обрывками пластика и песком, — здесь погиб мой самый близкий друг. Он был экономистом, в двадцать два года знал пять языков. Он был калекой и мог передвигаться только на костылях. За неделю до того, как все кончилось, французы поставили его к стене и застрелили. В конце они расстреливали всех, всех подряд. Сколько бы раз я ни проходил мимо этого угла, я всегда искал его и спрашивал себя: за что, за что, за что? Может, ты знаешь, за что?
Это место, видимо, служило туалетом мужчинам и собакам, белая стена была рябой от дыр и напоминала застывшую лаву. В самом центре на уровне груди бетон был похож на изгрызенный крысами хлеб.
— Она выдержала тысячи пуль. Где кровь всех тех юношей, кто умер у этой стены? Где то, ради чего она была пролита?
— Революционеры так не говорят.
— А я никогда не был революционером. Я воевал, потому что французы убили мою семью и миллион моих соотечественников. Но я верю в революцию.
— Я тоже.
Полковник приостановился.
— Да?
— Мир делится на тех немногих, кто сыт, и на многих, кто голодает. И эти немногие не откажутся от своих стремлений ради того, чтобы поделиться с голодными. Поскольку правительства демократов падки на деньги, они легко становятся не чем иным, как средством защиты богатых от бедных.
— Ты имеешь в виду Америку?
— В данный момент, да. Но и не только ее. В России, несомненно, то же самое.
— Конечно. — Развернувшись, полковник пошел дальше. — Как война все упрощает! Жизнь или смерть. — Полковник тяжело вздохнул. — Потом эта простота легко утрачивается. Слова теряют смысл.
— Я не верю словам.
Они свернули в темную немощеную улочку, в конце которой тускло светился подъезд высокого бетонного здания. Двери лифта были открыты, внутри пахло мочой.
— Моего дяди нет, — сказал полковник, — он уехал в Константин.
Квартира была большая, хорошо обставленная во французском колониальном стиле, с арабскими коврами. К аромату благовоний примешивался легкий запах требовавших ремонта канализационных труб. За окнами в капельках тумана мерцал ночной город.
— Я не знаю твоего имени.
— Джо.
— Пойдем, Джо, выпьем с тобой по стаканчику вина. — Когда они сели за маленький, покрытый пятнами столик в тесной кухне, он схватил Коэна за руку. — Я бы что угодно сделал ради мира.
При свете загаженной мухами кухонной лампочки Коэн обратил внимание на мутноватые глаза, черную щетину, неприятный запах изо рта, пожелтевшую нижнюю рубашку с выбивавшимися из-под ворота завитками волос.
— Мир — это ведь только слово, — сказал он, — оно ничего не значит само по себе.
Полковник, снова закурив, соскреб с губы прилипший табак.
— Еще мальчиком я как-то вечером учил французский, лежа перед камином. Моя мать что-то вязала, отец чинил седло для осла, а трое моих младших братьев играли возле меня. Вдруг мое внимание привлекла одна из страниц словаря. Там были разные слова: ложка, зеркало, дерево, и среди них было слово mort, как будто смерть была чем-то обыденным, вроде зеркала или ложки, и не более того. — Он выпустил дым вверх, стараясь не попасть Коэну в лицо. — Вот тогда-то я и понял, что значение в любом языке имеют только два слова: жизнь и смерть.
Он убрал вино и сполоснул в раковине стаканы. Затем проводил Коэна в комнату с плюшевыми занавесками и двуспальной кроватью, покрытой бархатным одеялом, и, тяжело ступая, вышел в коридор.
Отодвинув занавеску, Коэн посмотрел в окно на тихий город. По дороге в тускло падавшем свете фонаря прошел нищий с джутовым мешком через плечо. За ним вдоль бордюра в сточную канаву прошмыгнула крыса. Издалека донесся гудок парохода.
Дверь распахнулась. В длинной пожелтевшей нижней рубахе вошел полковник. Пройдя через комнату, он забрался в кровать. Стоявший в противоположном углу Коэн направился к двери.
— Я, так понимаю, сплю не здесь, — сказал он.
— Здесь, со мной. Ты что, боишься?
— Это не в моем духе. — Коэн почувствовал, как его лицо вспыхнуло от гнева. С ярко-красной подушки в оборках ему ласково улыбалась смуглая физиономия.
— На самом деле в этом нет ничего особенного, — сказал полковник.
— Это не по мне. — Натягивая рубашку, Коэн вышел в темный коридор и наткнулся на столик с цветком, который с грохотом упал на пол.
— Ладно, оставайся здесь. — Полковник соскочил с кровати. — Я буду спать в другом месте.
С нижнего этажа послышались сердитые крики. Коэн наклонился, чтобы поднять цветок; его очки выскользнули из кармана и упали. Он пошарил по полу руками и почувствовал на пальцах что-то липкое.
— Бесполезно. Здесь нет гостиниц, — послышался голос полковника. Он щелкнул выключателем, зажег свет, набросил на себя лиловый халат и прошел в гостиную. — Тебя схватят, mon ami. И на этом все закончится.
