ему Хассимом через стойку бара в «Елисейских полях», и несколько сантимов. Потрясающе, какими незначительными казались когда-то эти сантимы — плоские, невесомые кусочки олова, — как бы молча подтверждавшие свою бесполезность. Теперь эта маленькая горстка у него в руке обрела вес. «Свобода, равенство, братство» — было написано на них.
Канбьер, прямая как пушечный ствол улица, вела от старого порта строго на север. В первом переулке был открытый рынок. Он выбрал банан.
— Пятнадцать сантимов, — сказала женщина в платке. Он положил его обратно. — И прихвати с собой своих тараканов, — крикнула она вслед.
На другой улице в арабском магазине он купил два банана за десять сантимов и, присев на корточки, с жадностью проглотил их.
— Где тут какая-нибудь дешевая гостиница? — спросил он хозяина магазина.
— Французская или арабская?
— Чтобы было где поспать.
— Улица Тюбанов, через два квартала отсюда. Если окажетесь на Провиданс, — крикнул вдогонку араб, — значит, прошли мимо.
Мрачные фасады домов на улице Тюбанов выходили на узкий тротуар; в сточных канавах шуршала бумага. Какая-то старуха выметала веником на улицу блестевшие осколки стекла.
— Доброе утро, бабушка, — сказал он. — Вы не знаете, кто тут сдает дешевую комнату?
Она посмотрела на него снизу вверх, не выпуская веника из крючковатых пальцев. На ее подбородке торчала бородавка размером с наперсток.
— Ты мне не внук. Его не встретишь на этой улице среди шлюх и арабов, и от него не несет дохлой рыбой. Убирайся! — Она потрясла веником.
— Если ваш внук так же исходит дерьмом, то он наверняка похож на вас.
Коэн со смехом увернулся от вонючего веника. Пройдя дальше по улице, он увидел кусок картона, болтавшегося в окне: «Chambre meublee — a tout confort». Дверь открыла худощавая женщина в черном.
— Сколько стоит комната со всеми удобствами?
— Десять франков в день, пятьдесят в неделю. Чтобы добраться до номера, понадобилось с риском для жизни миновать четыре лестничных пролета. Перила выглядели соблазнительно, но не внушали доверия, ступени с окантованными жестью краями ходили под ногами ходуном. Дверь, судя по всему, была недавно проломлена, и к ней наискосок были приколочены три доски.
Комната имела Г-образную форму; в ней стояли кровать, комод и приделанная между ними разбитая раковина. Сквозь паутину в окне с четырьмя стеклами на потрескавшуюся фанеру комода падал свет. Матрац был рваный и покрытый пятнами.
— А где одеяла?
— Залог — десять франков за каждое. Он попробовал открыть кран. Потекла коричневатая вода.
— Это не питьевая. Я приношу по бутылке каждый день, — сказала хозяйка, указывая на пыльную бутылку из-под вина, валявшуюся на полу возле кровати. — За каждую дополнительную бутылку по пять сантимов.
— Я поселюсь здесь на неделю, если вы забросите сюда одеяла.
— У вас есть документы? Вы не похожи на француза. Вы должны зарегистрироваться внизу. В комнате никакой еды. Туалет в коридоре. Туалетной бумагой не пользоваться — от нее засоряется унитаз. И никаких драк.
— Поверьте, мне не с кем драться.
— Я не верю никому, кто так говорит. Он проснулся в сумерках, в голове стучало от голода и жара. Опустошив бутылку с водой, он включил свет и смотрел на облупившуюся краску. Через окно с улицы долетал шум голосов и машин. С запада, окрашенного багрянцем заката, сквозь разбитое стекло туалета до него долетал звон вечерних колоколов.
«Что же я видел во сне? Господи, очутиться бы сейчас в Монтане. Апрель, снег сошел с обращенных к югу лугов Тобако Руте, с них сбегают быстрые, переливающиеся всеми цветами радуги холодные ручьи. Появляется первая блестящая трава, молодая зелень пробивается на верхушках деревьев, разворачиваются нежные листики осины, ивы уже одеты в листву, вдоль ручьев величественно, как индейцы племени „черноногих“, стоят тополя с зелеными макушками, лоси щиплют ярко-зеленую траву на проталинах, слышен легкий частый топот койотов по прошлогодней листве».
Он посмотрел в окно. «Монтана — это безмолвие. Право на тишину принадлежит не человеку, оно целиком и полностью является неотъемлемой частью жизни природы. Еще и поэтому я уехал из Монтаны: я не мог смотреть, как она гибнет. Я уже не мог вернуться туда, где в прохладе высоких сосен мы гонялись за солнечно-золотистыми лосями и где теперь на месте спиленных деревьев остались одни пни и обожженная солнцем, изрытая бульдозерами земля. А сенаторы, конгрессмены, лесничие и лесорубы делят национальное лесное богатство, как наркомафия сферы влияния в Бронксе… Когда-то Монтана была щедрым даром Господа всему миру, Его самым ценным и любимым украшением… Почему же мир такой? Нет, почему мы, люди, такие, какие есть? Когда же мы станем другими?»
Он разложил свои деньги на комоде. Восемь франков и двадцать один сантим. Открыв в раковине воду, он разделся и стал умываться. Из раны в ноге выделялся желтый гной с тошнотворным запахом. Устав от мучительного напряжения, он повалился на кровать. Через некоторое время он встал и хлопнул себя по здоровому колену. «Мне нужно поесть. До Парижа еще десять дней».
Он шел по темневшей улице. Какая-то женщина смотрела на него из дверей, кошка, зашипев, спряталась за контейнер с отходами. Проехал грузовик, «А. Триместр, мясо и сало» — было написано краской на его двери. В арабском кафе на углу он съел бифштекс с картошкой за три с половиной франка. Конина была жесткой, но сочной, и он проглотил ее в одно мгновение.
— У вас есть какая-нибудь работа? — спросил он сурового на вид хозяина.
— Ален, — позвал он, положив руки на фартук. В кухонном окне появилась неровно постриженная голова с заплаканными глазами.
— Oui, — сказал он.
— Вот этот ищет работу.
— Voila, — ответил Ален. — Мы все ищем.
Медленно, как старик, Коэн брел по улице Тюбанов.
— Allo, mon mec, — послышался голос из темноты двери дома, где была ее комната. Он поднял глаза в надежде увидеть высокую консьержку. — Хочешь развлечься? — спросила женщина. Она была темной и полноватой, под платьем вырисовывалась ее обвисшая грудь.
— Я педераст, — сказал он и проскользнул мимо нее в полутемный холл.
Когда он добрался до площадки пятого этажа, с грохотом распахнулась одна из дверей. Из нее вылетел и растянулся на полу человек в одежде матроса. Его берет, прокатившись по площадке, запрыгал вниз по лестнице. Человек поднял голову.
— Дешевая шлюха, — сказал он и тут же завопил от удара обутой в ботинок ногой прямо под ребра.
— Убирайся вон, гомик! — Женщина перевела гневный взгляд на Коэна. — Ты что, тоже считаешь, что я должна вернуть ему деньги, если у него ничего не получается?
— Я думаю, что он просто ненормальный, если у него ничего не получается с тобой. Я покажу ему, как это делается.
— Только сначала заплати так же, как и он, — пятьдесят франков, — фыркнула она и опять пнула матроса; тот покатился дальше.
— А что, если я одолжу у тебя пятьдесят франков, — предложил Коэн. Она была хрупкой и симпатичной, на плечи спускались черные волосы, сквозь блузку вырисовывалась ее высокая грудь, зеленая юбка с разрезом подчеркивала длину и прелесть ее ног, обутых в сапожки. — Завтра мне дадут работу, — добавил он.
— Вот завтра и приходи ко мне. — Она перешагнула через матроса, но тот схватил ее за ногу.
— Отпусти меня или я позову собаку.
— Даже у собаки на тебя не встал бы!
