На этом Ломовик осекся, решив, что он не в меру разболтался.
Однако мистер Рей продолжал по-прежнему внимательно наблюдать за ним:
— Можешь что-нибудь поделать сейчас без штанги, а?
— Могу.
— Что?
— Покачать пресс.
— Давай.
— А?
— Начинай, говорю, — велел Рей. — Делай свои упражнения. Я не хочу, чтобы ты терял форму.
Это был приказ, а не просьба, но Ломовик на всякий случай все-таки спросил еще раз:
— Вы не возражаете?
— Нет. Я посижу здесь и посмотрю. А ты сними для начала рубашку.
И снова это не походило на просьбу. Поэтому Ломовик покорно снял футболку, обнажив при этом свой могучий торс. Среди мощных, не покрытых растительностью грудных мышц цвела красная плантация прыщей. На спине их было еще больше.
— Сними джинсы.
Преодолевая неловкость, Ломовик выполнил просьбу и теперь стоял в одних трусах, скрестив руки у паха. Мистер Рей продолжал внимательно изучать парня, потихоньку потягивая пиво из банки. Что-то пугало Ломовика во взгляде этого человека, вселяя отвращение.
Мистер Рей поудобнее откинулся на софе и вытянул вперед ноги в тяжелых ботинках:
— Давай, сынок, давай. Не обращай на меня внимания. Я просто зритель на этом представлении.
Ломовик поколебался еще минуту, пытаясь понять, к чему клонит хозяин. Затем начал качать пресс. Он сжал зубы от напряжения и про себя отсчитывал каждый свой наклон.
Энергия тут же разлилась по всем мышцам, и неловкость прошла. Ломовик почувствовал, как его мускулы начали с благодарностью реагировать на каждый наклон, а кровь побежала по жилам, будто давая телу новые импульсы. Вскоре он окончательно забыл, что мистер Рей сидит в комнате. Ломовик целиком сосредоточился только на себе, его мозг уже ни на что другое не реагировал. И что бы ни приказал Ломовику мистер Рей, он знал, что впереди его ждет несказанное удовольствие. А главное, никто об этом не узнает. Ни легавые, ни мистер Рей, ни даже Контроль — никто. Во всяком случае, целый час будет у него в распоряжении, а за час Ломовик может сделать очень много с любой из женщин.
А потом превратит ее в кровавое месиво, растоптав ботинками.
Тело Ломовика покрылось потом, он все быстрее и быстрее стал делать свои упражнения, подчиняясь прихоти старика, сидящего с полузакрытыми глазами напротив на софе.
Маккензи сделал неопределенный жест рукой и спросил:
— Думаешь, слабо сказано?
Его тонкие пальцы сжимали сигару. Анна взглянула на заголовок на весь разворот: «Ужасная торговля». Лицо Левека смотрело на нее с большой фотографии, а сзади был виден фасад клиники Палм- Бич.
— Нет. Как раз, — ответила Анна.
Сразу же под заголовком стояло ее имя. В правом углу на второй странице разворота была помещена ее фотография, темные глаза смотрели прямо в камеру. Анна почувствовала, как начинает краснеть.
За соседним столом копировали статью для двух воскресных газет, готовых опубликовать горячий материал.
— Взрыв я тебе обещаю, — сказал Маккензи и, поднеся ко рту сигару, выпустил целый столб дыма, не обращая никакого внимания на табличку «Не курить». — Ты припечатала этого сукина сына по всем правилам, крошка.
— Надеюсь, он попадет в тюрьму?
— Нет. Начнутся вопли со всех сторон. На какое-то время он, пожалуй, потеряет американскую визу. Его лишат годика на два врачебной практики в Палм-Бич, продадут дом на побережье, законсервирует яхту. Но я ставлю сто долларов, что Государственный департамент совершенно не заинтересован в наказании. Не забывай — он национальный герой у себя на родине. И у Левека много денег. Так что не все газеты напечатают материал.
— Но Левек — преступник. И ему следует заплатить по счету.
— Да он же Робин Гуд, только наоборот: берет глаза у бедных и отдает богатым — вот и все.
— Мне кажется, что ты восхищаешься им, — попыталась возразить Анна.
— Левек — реалист. Тебе бы следовало научиться восхищаться подобными людьми.
Анна с удивлением посмотрела на своего патрона:
— И ты называешь это реализмом?
— А как же еще?
— Это самый настоящий цинизм.
Подобная выходка не сошла бы с рук обычному молодому репортеру, каким бы талантливым он ни был. Обвинить в цинизме своего собственного шефа — слишком большой проступок. Но с Анной дело обстояло совершенно иначе. Дрю Маккензи, будучи человеком тяжелым, разрешал Анне то, что позволял лишь немногим, и ее резкость буквально тонула в его безмерной мудрости.
— Цинизм. Реализм. Какая, в сущности, разница? — Он вновь сделал неопределенный жест рукой. — Жизнь течет. Жизнь изменяется, как река, Анна. Как река. — Его широкие ладони поплыли в воздухе, словно рыбы в водном потоке. — Течет, но всегда в одном направлении — к богатым. От бедных. К тому, кто уже имел, и добавится… Что-то вроде этого.
Женщина, которая работала за соседним столом, неожиданно подняла голову и процитировала:
— Тому, кто имел, воздам я, и воздам сторицею, но от того, кто не имел, да убудет и то малое, что было при нем.
— Кто это сказал? — с вызовом спросила Анна.
— Иисус Христос, — спокойно ответила сотрудница.
— Поняла? — подхватил Дрю Маккензи. — Значит, у бедного надо забрать и глаза, если это все, что у него осталось.
Анне не хотелось продолжать разговор, и она, примирительно пожав плечами, добавила только:
— Такова жизнь, что поделаешь.
— Чертовски верно. Вопрос заключается лишь в том, кто лучше приспособлен к жизни. Богатым это явно удается лучше, чем бедным. Потому что сильному легче выжить, чем слабому. Приспособленность к жизни и разделяет в конечном счете людей на богатых и бедных.
Анна еще раз посмотрела на сотрудницу, которая вновь склонилась над своей работой. Вот тут и поговори о доброй и справедливой Америке. Она никак не могла понять, как в Маккензи уживается цинизм с непримиримостью неподкупного издателя.
Маккензи тем временем положил на плечо Анны свою тяжелую ладонь и вывел ее из кабинета:
— Послушай, нам нужно продолжение. Я хочу отослать тебя назад к Левеку.
— О нет, — ответила Анна и вновь ощутила тот неподдельный ужас, что охватил ее в саду-джунглях возле дома хирурга. — Почему снова я, мистер Маккензи?
— А почему бы и нет?
— После всего, что произошло? — Анна кивнула в сторону кабинета, где на столе готовился номер. — Он подложит мне бомбу в автомобиль или отправит к акулам.
— Зачем это ему? Левек все равно ничего не теряет. И так уже тайное стало явным.
— Тогда он начнет мстить.
— Послушай, он же ведь хирург.
— Он
— Все хирурги убивают людей. Но только на операционном столе. Револьверы и бомбы — не их
