назидательный тон.
— Ты прав. Тот, кто получил в правую руку, захочет получить и в левую… А страх все потерять — лучшая гарантия… Действуй, Карло, как считаешь нужным. Я верю в твои способности и твою преданность.
Повесив трубку, знаменитый импресарио вздрогнул, словно ледяные губы запечатлели на его щеке «поцелуй смерти». Так, горячо обнимая, патриарх Таормины обозначал очередную жертву для своих убийц.
— Привет!
Доминик появилась как раз в тот момент, когда он уже не надеялся увидеть ее здесь в этот вечер. Она села напротив. У нее был загадочный вид, словно она хотела вызвать еще больший интерес к тем секретам, которыми располагала.
Не говоря ни слова, они улыбаясь смотрели друг на друга, как смотрят во время привычных уже встреч.
Он был почти ослеплен этим видением, возникшим в банальной атмосфере большого провинциального кафе. Она же с радостью ощутила на себе взгляд его голубых глаз, увидела бесформенный плащ, брошенный на обшитую кожей скамейку. У обоих отлегло от сердца: ведь каждый был невредим. Несколько скованные вначале, они затем чуть оживились, почувствовав снова почву под ногами. Но у Франсуа вдруг возникло ощущение, будто он оказался актером во плоти посреди персонажей мультфильма, которыми стали Костарда, его приверженцы, игроки в карты и двое официантов, все чаще поглядывающих на часы. Они с Доминик были одни в целом свете, а остальные казались словно нарисованными на пленке. Но сальная шутка, отпущенная предводителем расхохотавшихся болельщиков, вернула его на землю. Доминик, в свою очередь, заявила нарочито прозаическим тоном:
— Я умираю от голода.
Официант принес ей большой сандвич и бокал божоле. Она жадно откусила кусок хлеба, залежавшегося на стойке. Франсуа почувствовал в этой жадности острое желание жить. Вся эта поспешная еда выдавала в ней ощущение своей слабости и тревоги, вызванные неожиданной смертью, с которой молодая женщина столкнулась на улице Поля Валери. Она с каким-то отчаянием пыталась отгородиться посредством грубо материалистических забот от впечатлений, связанных с этим вызывающим убийством. Только потом можно было бы говорить о нем с необходимым спокойствием. Банальность простых действий — еды и питья (она залпом осушила бокал вина и наполнила его снова) — радовала и успокаивала ее, словно отгоняя насилие в отношении другой женщины, которое она ощутила всем своим телом. Франсуа понимал ее состояние и молча ждал, заказав себе кофе. Его умение настроиться на ее лад и вести себя так, будто они пришли сюда просто поужинать, вернули хладнокровие Доминик. Положив остатки сандвича в тарелку, она сказала:
— От этой еды можно умереть… — И добавила: — Извините. Не знаю, что на меня нашло.
Тот покачал головой.
— Вам не за что извиняться. Я был сильно встревожен, услышав по радио о смерти этой бедной девушки. И, дожидаясь вас, пью уже шестую чашку отвратительнейшего кофе. Невероятная вещь, но надо преодолеть Альпы, чтобы отведать настоящего кофе.
Доминик рассмеялась. Теперь она уже могла рассказать обо всем с должным хладнокровием, которого требует профессия. И не ее вина, что чаще всего информация состоит из вереницы катастроф, убийств и других проявлений насилия, которое каждодневно свирепствует на земле. Многие протестуют: «Почему вы всегда говорите о плохом и никогда — о хорошем?» Ответ, наверное, кроется в их собственном стремлении находить утешение, сопоставляя свои трудности с бедами современников, а не радуясь благополучию кого- то. Дабы продать счастливые вести, надо, чтобы счастье, как молодость, было преходяще. В глазах широкой публики ничто так не идет принцессе после свадебного наряда, как траур. Ибо это свидетельствует о том, что красота и богатство не спасают от несчастий. Утешение — для некрасивых, реванш — для бедных, радость — для завистливых, для многих — подходящий случай пожалеть лицемерно тех, кто «имел все для счастья» Ведь так приятно, сидя в тепле, созерцать по телевизору последствия землетрясения. Идущая где-то гражданская война дает вам сознание принадлежности к цивилизованному миру. Ничто так не расширяет радио- и телеаудиторию и не увеличивает тираж газеты, как предоставленная слушателю или читателю возможность констатировать, что никто не застрахован от ударов судьбы, и видеть самые яркие подробности чужого горя, удобно устроившись в своем кресле. Китайскому императору соловей услаждал слух намного лучше, когда ему выкалывали глаза. Император одновременно жалел и обожал его. Будучи невредимой, птица казалась бы ничем не примечательной…
— Паула не покончила жизнь самоубийством.
Доминик назвала женщину в красном платье по имени, словно речь шла о подруге, чьи самые сокровенные побуждения были ей известны. Вполне овладев собой, она закурила и рассказала о своем долгом ожидании в доме свиданий квартала Пасси (воздержавшись, разумеется, от упоминания тех сладострастных видений, которые вызывала там вся обстановка). А затем — о своем появлении на улице Поля Валери и комментариях сержанта полиции по поводу наркотиков над еще теплым трупом.
— Пусть попробуют доказать, что она сидела «на игле». Но я уверена…
Она заговорила нарочито развязным тоном, чтобы заглушить в себе ту волну жалости к погибшей, которая овладевала ею.
— Я уверена, что эта фифочка, которая раздвигала ноги за деньги, никогда бы не совершила «полета», перед тем как отправиться в постель. Профессиональные шлюхи позволяют себе получить удовольствие от героина или уколов после, а не до того… Но я хотела бы знать результаты вскрытия.
Франсуа сказал:
— Я спрошу у Варуа. Он может узнать у своих парижских коллег.
Доминик выпустила кольцо дыма.
— Такой предупредительный полицейский — редкий случай. Обычно они не жалуют журналистов. И лучше остерегаться тех из них, кто оказывает услуги. Он рассчитывает на то, что вы ему отплатите тем же самым. А быть осведомителем — это не ваш стиль и не мой.
Рошан успокоил ее.
— Хотя я пишу только о футболе, но могу отличить кукушку от ястреба.
Она усмехнулась.
— Тем лучше. Потому что я не хотела бы, чтобы вы оказались на крючке.
Франсуа не спрашивал о причине такой заботы. Он и так знал ответ. Ее слова, столь простодушные внешне, таили скрытый подтекст. Все, о чем они сейчас говорили и что касалось их самих, приобретало теперь двойной смысл. Эти поздние встречи в одном и том же месте, новые детали в одежде, которые они подмечали, словно случайные прикосновения рук — весь этот церемониал был похож на прелюдию к более тесным узам.
— Спасибо. Я весь к вашим услугам.
Его взгляд говорил больше, чем эти короткие фразы. Доминик стойко боролась с желанием подняться и сказать напрямик: «Хватит ходить вокруг да около. Нам лучше пойти к вам или ко мне и заняться любовью». Но опасение все испортить удерживало ее. Ведь чувства и желания бывает так же трудно настроить в унисон, как скрипки в оркестре. Франсуа тоже боялся высказать подобное предложение из страха получить отказ. Но именно это стремление отложить все на «потом», эти сомнения, эта сдерживаемая страсть и беспокойство делают столь сладостным взаимное влечение двух людей.
— Слушаю вас.
Она заставила себя достать блокнот и ручку и приготовилась записывать, словно это была чисто деловая встреча. Минута, которая могла бы изменить их отношения, прошла. Франсуа стал рассказывать о похоронах Виктора Пере, неожиданном выступлении Ла Мориньера на пресс-конференции, решении руководящего комитета клуба, о беседе с Малитраном в машине и своей уверенности в его непричастности к таинственной смерти Паулы Стайнер. Доминик покрывала страницы блокнота значками и сокращениями. У нее была собственная система стенографии, позволявшая ей не перебивать говорящего. Франсуа сообщил также о визите Варуа, его иронических замечаниях относительно попыток вывести их всех троих из игры. Закончил Рошан биографией претендента на пост президента клуба, которую ему так любезно
