столь мокрой и грязной, что ее просто не положили бы в ней в постель. Приподняв руку, она заметила, что рукав длиннее даже кончиков ее пальцев. На ней был чистый белый батист с перламутровыми пуговицами спереди. Мужская рубашка. Принадлежащая самому Тревельяну.
Жаркий болезненный румянец залил щеки Равенны, вспомнившей, что было на ней, когда Тревельян обнаружил ее. Совсем ничего… только ночная рубашка. Она представила себе одноклассниц из Веймут- хэмпстедской школы и католических матрон из прихода, краснеющих от стыда за нее. Равенна не могла их винить. Наделенная более здравым смыслом, чем эти изнеженные английские роды, она сама была в ужасе.
– «И остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должникам нашим…» [42]
Голос Тревельяна заставил Равенну повернуть голову направо. Там и восседал источник ее унижений, глядя на нее глазами, холодными словно лед на зимнем Бойне[43].
Равенна встретила этот взгляд, на мгновение позабыв о боли, пронзившей голову. Тревельян сидел в кресле с подлокотниками, скрестив ноги перед собой. Он был в черных брюках и накрахмаленной рубахе, весьма похожей на ту, которая прикрывала ее тело. Черный шейный платок почти закрывал модный воротник, а расшитый шелковый жилет цвета давленого винограда подчеркнуто контрастировал со строгим темно-серым фраком. Он глядел на нее сверху вниз, глядел с пренебрежением. Тревельян был чисто выбрит, от него пахло ветиверовым[44] мылом, а она, конечно же, выглядела ужасно.
Съежившись от унижения, она представила себя со стороны в этой постели. Волосы свисают грязными косами, и, конечно, от всей этой грязи она просто не могла омыться.
Равенна ждала, что Тревельян скажет что-нибудь резкое, он, однако, молчал. И лишь искоса поглядев на нее, спокойно отметил:
– Не правда ли, хороший девиз для всей жизни? «И остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должникам нашим».
Равенна открыла рот, торопясь объяснить, что она не нарушала границ его владений, а потому не в долгу, однако взгляд ее упал на лицо Тревельяна. Невзирая на весь лоск, граф казался утомленным. Глаза его смотрели устало, чего она прежде не замечала. Ниалл выглядел так, как будто только что дотащил огромную тяжесть и, наконец, избавился от нее. Похоже, что именно она так отяготила его собой; однако немыслимо было представить, чтобы лорд Тревельян просидел целую ночь у постели женщины совершенно ничтожной. И Равенна отбросила эту мысль. Зачем графу печься о ней, более того, при каждой встрече он старательно пытался дать Равенне понять, насколько малую ценность представляет она в его глазах. Если что-то волновало его, так уж, конечно, не ее здоровье. Тут взгляд ее коснулся губ Тревельяна. Ей снилось, что она целует Малахию, сон этот был настолько реален, что Равенна до сих пор ощущала прикосновение теплых губ… сильной руки, поддерживавшей ее под голову и увлекавшей в объятия. Она могла бы поклясться, что действительно целовалась с кем-то и сон не был полностью сном. Если все это время она находилась в распоряжении Тревельяна, значит, он мог и в самом деле поцеловать ее…
Рука ее прикрыла рот, открывшийся теперь от потрясения. Взгляды их встретились, и в глазах ее горела жгучая вина. Этого не могло произойти. Она не могла поцеловать его, однако же растерянность во взгляде Ниалла осуждала ее много сильнее, чем собственные нелепые воспоминания.
– Значит… значит… я и в самом деле поцеловала вас? – прошептала она с мукой в голосе.
– Да, – ответил Тревельян холодным тоном, вдруг отводя в сторону глаза.
Равенна съежилась, встретив явное и строгое неодобрение, удивляясь тому, как могла она сделаться такой ветреной. Быть может, на ней лежит проклятием прошлое матери. Быть может, это было нечто, не поддающееся контролю, подобно забавному жаркому чувству, с которым она всегда вспоминала о мужчинах, купающихся голыми в реке Лир. Значит, жизнь теперь кончена. Наверно, теперь она будет испытывать желание целоваться со всяким мужчиной? Даже с добрым священником и старым одноруким дворецким Тревельяна. Господи, помилуй.
– Но, клянусь, это было не столь уж неприятно.
Взгляд ее метнулся назад. Если бы только она не знала Тревельяна так хорошо, можно было бы подумать, что в сине-зеленых глазах его промелькнул крохотный, – моргни и пропустишь, – веселый огонек.
Самым дурацким образом она пробормотала:
– Ч… что было не столь уж неприятно, милорд?
– Твой поцелуй.
– Но я не намеревалась целовать вас, – выпалила она. Пожалуйста, поверьте мне, я думала, что это кто-то другой.
Тревельян глядел на нее столь пристально, что, казалось, мог пробуравить ее взглядом насквозь.
– Понимаю, – проговорил он голосом, в котором угадывался гнев. – А не приняла ли ты меня за того преступника, который сжег вчера ночью сарай Куиннов?
Равенна ощутила комок в горле. Когда она последний раз видела Малахию, другу ее детства грозила беда. Ей не хотелось слушать о преступлениях.
– Кто-нибудь ранен?
– Сарай спасти не удалось, – Ниалл помолчал. – И призовую кобылу Кэтлин.
Равенна поглядела на скомканные простыни, с болезненным недоумением представив себе обезумевшее животное, сгорающее в огне. Она не могла поверить в то, что Малахия, мальчик, которого знала и любила с детства, сумел совершить столь злое дело… Но сердце подсказывало Равенне, что это правда. С ним что-то случилось. Бедное и жалкое детство превратило шаловливого Малахию в преступника.
– А известно ли, кто сжег сарай? – спросила Равенна. Сухое горло ее жгли непролитые слезы.
Взяв ее за подбородок, граф повернул к себе лицо Равенны.
– Один человек сказал, что видел лицо преступника, на какое-то мгновение освещенное пламенем. Парень показался ему похожим на Малахию Маккумхала.
– Лицо, промелькнувшее в ночной тьме, не может служить доказательством того, что пожар был устроен именно им. – Равенна прикусила губу и нахмурила лоб. – К тому же я не могу поверить, чтобы Малахия сделал нечто подобное преднамеренно. Никто не любит лошадей как он, таскает ветхой кобыле Драммонда колосья всякий раз, когда старик отворачивается.
– Малахию повесят, если он не прекратит играть в Белых парней.
– Говорю вам, он не поджигал этот сарай! – Вырвав подбородок из руки Тревельяна, Равенна обожгла его яростным взглядом. Поступок этот противоречил ее мыслям, тем не менее, при всей иррациональности его, она все еще не могла смириться с обвинением. Во всяком случае, не Тревельяну обвинять Малахию. Граф никогда не знал такой нужды. Подобно всем, кто принадлежит к Верхам, он весь день проводит в своем прекрасном замке, считает свое добро и придумывает себе новые удовольствия. В это мгновение жена графа и ребенок, погребенные на фамильном кладбище, ничуть не искажали в глазах Равенны сложившуюся картину. Этот мужчина от рождения был наделен всеми привилегиями и состоянием, и ему не понять Малахию. Никогда.
– Ты защищаешь его? – прохладным тоном спросил Тревельян.
– Да, – ответила Равенна, больше верившая в невиновность Малахии, чем Тревельян.
Со скрипом отодвинув кресло, Тревельян встал. Скрестив руки на груди, он поглядел на нее – как на незадачливое дитя.
– Итак, ты хочешь сказать, что он невиновен? Полагаю, ты можешь подтвердить это утверждение?
Равенна глядела на строгое лицо, ощущая, как страх за друга заполнил ее сердце.
– Я… я знаю, что он не поджигал этот сарай. Поймите меня, я знаю Малахию. Он хороший парень. Я в этом не сомневаюсь.
– Твое мнение о его характере несущественно с точки зрения магистрата.
– О, пожалуйста, не надо передавать это дело магистрату. Незачем отвлекать магистрат на пустяковую шалость.
– Равенна. – Тревельян вновь поднял ее голову за подбородок, так, чтобы она глядела на него, – это не пустяковая шалость, и магистрат уже занят этим поджогом, потому что магистрат – это я.
Не веря себе, Равенна глядела на Тревельяна. Она так долго пробыла в Лондоне, что позабыла всю
