иногда я слышала пение птиц, когда выезжала на Великодушном. Возможно, заклятие спадало? Может, мне все-таки не нужно будет геройствовать.
Я сидела с птичками уже минут десять, когда ощутила тревогу. Нет, тревога – слишком сильное слово. Ощущение было такое, словно пытаешься услышать эхо от звука, настолько тихого, что он мог бы и не раздаться. Рядом было нечто, что беспокоило мое подсознание. Я вертела головой туда-сюда, в поисках хотя бы намека на разгадку. Нет, это был не звук, скорее дразнящее дуновение аромата, напоминающего лес, аромат сосен, моха и родников, с легкими свежими нотками в них.
Птички продолжали беззаботно клевать зерна вокруг моих пальцев на выступе.
– Чудовище, – выкрикнула я. – Ты где-то здесь. Я так чувствую… наверное.
Я тряхнула головой. Перед моими глазами промелькнула картинка с его изображением (он собирался с силами, чтобы появиться), и вот он уже выходит из-за угла в обычной манере и шагает ко мне, останавливаясь под окном. Птицы улетели, заслышав его шаги – даже прежде, чем я его увидела.
– Доброе утро, Красавица, – поприветствовал меня он.
– Со мной что-то произошло, – сказала я, словно жалующийся ребенок. – Не знаю что. Но я странно себя чувствую все утро. Откуда мне стало известно, что ты где-то рядом?
Он молчал.
– Ты что-то об этом знаешь, – я все еще доверяла своему шестому чувству.
– Мне ясно, что твоя новая возможность ощущать создаст мне дополнительные трудности, – легко ответил он.
Моя комната находилась на втором этаже, который располагался над первым (а в нем были очень высокие потолки), так что я смотрела на макушку его головы с расстояния больше, чем двадцать футов. Он опустил взгляд, когда пожелал мне доброго утра, и продолжал глядеть в землю. Седина в его гриве, казалось, обвиняла меня в том, что я недостаточно умна или сообразительна, чтобы помочь снять заклятье, которое на него наложили. Сегодня Чудовище оделось в темно-красный бархат (цвета заката и его роз) и кремовые кружева.
– Чудовище, – ласково позвала я. – Я… хочу извиниться за свое поведение прошлой ночью. Я была груба. Знаю, ты просто хотел помочь.
И тогда он поднял взгляд, но я, даже облокотившись на выступ и свесив руки вниз, была слишком далеко, чтобы увидеть его угрюмое лицо. Он вновь перевел взгляд на землю и чуть помолчал.
– Спасибо, – наконец ответил хозяин замка. – Это было необязательно, но все же… спасибо.
Я продвинулась чуть вперед на оконном выступе, окатив его, стоящего внизу, градом зерен.
– Ой, прости, – сказала я.
Лицо его расплылось в улыбке и он ответил:
– Ты не выйдешь на прогулку в сад? Солнце уже высоко, – и он стряхнул с плеч кукурузу и семена подсолнуха.
– Конечно, – ответила я и съехала обратно в комнату, в одно мгновение спустилась вниз и выбежала во двор, направляясь к конюшне. Я вывела Великодушного и он поскакал перед нами, словно огромный пес, пока Чудовище и я прогуливались, следуя за ним. Когда конь нашел траву по своему вкусу и остановился, вдумчиво пожевывая, я присела на низкий порфировый забор[20] и посмотрела на Чудовище, которое все еще избегало моего взгляда.
– Ты что-то знаешь о случившемся со мной, – произнесла я. – И я хочу знать, в чем дело.
– Я точно не знаю, – ответил он, уставившись на Великодушного. – Но есть одна мысль.
Я подогнула ноги под себя. Чудовище все еще стояло, сунув руки в карманы, вполоборота ко мне.
– Ну же? – настаивала я. – Что за мысль?
– Боюсь, тебе не понравится, знаешь ли, – извиняющимся тоном сказал он. И, наконец, присел, но взгляд все равно сосредоточил на коне.
– Ну же? – повторила я.
Он вздохнул.
– Как мне объяснить? Ты видишь этот мир (мой мир), как и свой прежний, как мир своей семьи. Это неудивительно – ведь то единственный мир и путь видения, который тебе известен. Что ж, здесь все по- другому. Некоторые вещи подчиняются особым правилам. Какие-то из них просты: например, в саду всегда растут фрукты на деревьях, цветы не увядают, за тобой ухаживают невидимые слуги, – с легким смешком в голосе, он добавил, – а многие книги в библиотеке вообще не существуют. Но есть много такого, к чему твои привычки и навыки не приспособлены.
Он помолчал.
– Я размышлял, еще до твоего приезда, как ты отнесешься к этому (если вообще приедешь). Что ж, не могу тебя винить: тебя обманом заманили сюда. У тебя нет причин доверять мне.
Я хотела, было, что-то возразить (несмотря на нежелание прерывать его – я опасалась, что он не продолжит), но он покачал головой и сказал:
– Погоди. Нет, я знаю, что ты привыкла к моему виду, если вообще можно к нему привыкнуть, и моя компания служит тебе развлечением, и ты благодарна, что твое заключение здесь не настолько ужасно, насколько ты ожидала – тебя не подали на ужин с яблоком, засунутым в рот и не бросили в глубокое темное подземелье.
Я покраснела и уставилась на свои руки.
– Никогда не любил 'Королеву Фей', – добавил он внезапно. – Столько в ней дурного написано.
– Но ты не виновата, – он продолжал. – Как я упомянул, у тебя нет причин доверять мне – и это верно. Не доверяя мне, ты не веришь ничему здешнему – тому, чего не можешь понять на условиях прежнего мира. Ты отказываешься признавать существование чего-то необыкновенного. Ты не видишь этого, не слышишь – для тебя того просто не существует, – он замер, задумавшись. – Судя по тому, что ты мне говорила, странное чувство нахлынуло на тебя в первую ночь здесь, когда ты выглянула из окна. Тебя это напугало (могу понять – меня тоже это раньше пугало) – и с тех пор ты избегала видений всего остального.
– Я… я не хотела, – ответила я, раздосадованная собой.
– Ненамеренно, возможно, но ты и меня отталкивала изо всех сил – так поступил бы любой нормальный человек, встретившись с таким существом.
Он вновь замолчал.
– Знаешь, последней каплей надежды мне показался тот день, когда я впервые привел тебя в библиотеку: ты столкнулась с работами Браунинга и Киплинга и увидела их. Могла и не увидеть, могла заметить лишь Эсхила, Цезаря, Спенсера или тех авторов, что были знакомы тебе в твоем мире.
Он продолжил, словно говорил сам себе.
– Позже я понял, что это было лишь отражение твоей любви и доверия к книгам: это не имело никакого отношения ко мне, к замку или к другим чудесам. И к тебе прилетели птицы – тоже хороший знак. Но они появились из-за твоей сильной тоски по дому. Хотя, возможно, это все же было началом.
Он надолго замолчал и я решила, что не дождусь от него больше слов, и тогда задумалась, какой же вопрос задать ему. Но меня отвлекло нечто странное, творившееся с моими глазами: новая глубина зрения, менявшаяся в зависимости от того, на что я смотрела. Великодушный выглядел как обычно: огромный гнедой конь, милый и терпеливый. Но на траву, которую он щипал, странно падал свет, и она двигалась не от ветра, а словно по чьему-то немому приказу. Я подняла взгляд: темная кромка леса дрожала и расплывалась, словно чернила на мокрой бумаге. Это напомнило мне о мелькающих легких тенях, которых я видела из окна в первую ночь в замке; только в том, на что я сейчас смотрела (как мне казалось), не было ничего пугающего. 'Как глупо, – подумала я. – Невозможно на самом деле увидеть то, о чем он говорит. Что с моими глазами?'
Я обнаружила, что глядя на Чудовище, я начинаю моргать, застыв; не то, чтобы он выглядел еще огромнее или не таким мохнатым, но что-то выглядел по-другому. И откуда мне знать, нужно ли видеть те вещи, о которых он говорит? В ту первую ночь что-то было не так. И теперь тоже.
– Прошлой ночью, – наконец–то продолжил он. – Когда ты потеряла сознание, ты была беспомощна и (плохо это или хорошо) я перенес тебя на софу в соседней комнате. Я намеревался позвать твоих слуг и уйти. Но когда попытался положить тебя, ты что-то прошептала и уцепилась за мой сюртук двумя руками.
