ступнями бывший ефрейтор попирал Вечный Лед. Над головой его закруглялся купол Полой Земли, а половину пространства полотна занимал огромный лунный диск. Картину следовало рассматривать долго, как «Сад земных наслаждений» Босха. В левой руке фюрер сжимал пылающий факел, а правая рука, вооруженная мечом Зигфрида, пресекала враждебные поползновения Луны, на поверхности которой явственно просматривались безобразные существа, в ужасе расползавшиеся от крошечного красного знамени со свастикой в белом круге. Могучее тело фюрера было бледным и даже синеватым, сверхрельефные мышцы вздувались. Легкая поземка холодила ноги вождя, попутно заметая развалины древнего города…
– У вас подлинная свобода творчества, Рудольф! – с восторгом сказал я. – Попробовал бы кто-нибудь в России изобразить таким манером Сталина. Кто автор?
– Э-э! – хитро сказал Зеботтендорф. – Нипочем не догадаетесь.
– Неужели Шагал?!
– Берите выше. Сальвадор Дали! И если я вам скажу, сколько ему заплатили…
– Но ведь он декадент.
– За такие деньги он выдавил из себя декадента не по каплям, как советовал ваш классик, а как из клистира – тугой струей. Дуче увидел эту картину и упал в обморок от зависти.
На третьем этаже располагалось всего два отдела: Крови дракона и Ариизации Каббалы.
Коллектив каббалистов был смешанный, немецко-еврейский. В кабинетиках, где они сидели по двое, было тихо и спокойно. Исследователи читали тексты, комментировали их друг другу, пытались разобраться в темных и двусмысленных местах. Кто занимался гематрией, кто нотариконом, кто темурой. Так, во всяком случае, гласили таблички на дверях. Насколько я знаю Каббалу, работой сотрудники отдела были обеспечены на пять-шесть тысяч лет. Но в помещениях пахло типографской краской, а из-за двери в торце коридора доносился отчетливый механический стрекот.
Значительную часть обширного зала занимал странный механизм, напоминающий огромный арифмометр, соединенный с телетайпом. Барабаны арифмометра медленно проворачивались, издавая щелкающие звуки, а телетайп непрерывно извергал из себя бумажную ленту, которая поступала под механические ножницы и разрезалась ими на куски размером с театральный билет. Две белокурые девушки в синих халатах брали эти «билеты», скатывали их в трубочки и отдавали солдату, который и производил основную операцию. А заключалась она в следующем: вдоль стены в прочных железных клетках стояли слепленные из глины грубые подобия людей с огромными распахнутыми ртами – числом пять. Солдат вынимал изо рта очередного болвана уже лежащую там бумажку, вкладывал новую – и возвращался к девушкам. На каждую использованную бумажку ставилась печать, исходящий номер, после чего она накалывалась на заостренный проволочный штырь. В углу комнаты уже стояло десятка три полностью использованных штырей. Делалось все это молчком, движения людей совпадали по ритму со щелчками «арифмометра», и впечатление создавалось самое жуткое.
– Пойдемте отсюда, барон, – сказал я. – Здесь начинаешь представлять себе Вечность… Не так уж ошибался Федор Михайлович. Она, конечно, не совсем похожа на баньку с паутиной по углам – но что-то общее есть. Не хватает только лозунга: «Здесь выковывается дар немецкого гения к славной дате тысячелетия рейха!»
– Зря смеетесь, Николас, – сказал барон. – Мы уже перебрали четверть комбинаций. Может быть, через час, может быть, через день – но я услышу, как эти медхен завизжат от ужаса. И тогда, может быть… – он посмотрел на меня. – Нам надо лететь в Иерусалим. Вы видели это своими глазами. Скажите ему. Помогите мне убедить его.
– Не имею права, – сказал я. – Но рассказать, что я видел, – обязан.
– Да. Просто расскажите, что вы это видели. Он поймет. Хотите коньяку?
– Хочу.
Кабинет Зеботтендорфа располагался в отделе Крови дракона. Там трудились четверо молодых людей самого подозрительного вида. Отдел напоминал декорацию фильма о безумном ученом: коктейль из физической, химической и оптической лабораторий, составленный с истинно немецкой обстоятельностью и сентиментальностью. Рядом с точными и дорогими приборами стояли вазочки с цветами, на стенах среди таблиц висели фотографии девушек и собачек, а также салфетки, на которых вышиты были любимые Зеботтендорфом назидательные стишки. Из стоящего в углу «телефункена» доносились предательские синкопы джаза Глена Миллера.
Проезжал я их хваленую Чаттанугу – ничего особенного. Обыкновенный полустанок.
– Сейчас я вам покажу кое-что… – Барон заговорщицки понизил голос, отпирая сейф. – Вот, взгляните: подлинная кровь дракона.
В хрустальной пробирке алели похожие на бусины гранулы ксериона.
Мне понадобилось немало усилий, чтобы промолчать.
Дело в том, что обычно ксерион помещается в капсулы из пчелиного воска. Он, конечно, просвечивает сквозь них, но тускло. Цвет гранул – коричневый, и они неправильной формы. Но тот ксерион, который мы переправляли «Гугенотам свободы» для выхода Америки из Великой депрессии, тот, который вез Брюс, а потом и я, – тот был из чисто эстетских соображений запечатан в воск горных пчел, подкрашенный кармином. И вот перед собой я видел десяток гранул того самого ксериона…
– Кровь дракона – это, если я правильно помню, одно из названий Философского камня? – сказал я.
– Совершенно верно, – обрадовался моим познаниям Зеботтендорф. – Вот этого количества достаточно для того, чтобы произвести центнер чистейшего золота. Скоро мы приступим к синтезу этого вещества…
– Стоило ли тогда затевать войну? – пожал я плечами.
Зеботтендорф огляделся, взял меня за плечи и сказал негромко:
– Война – это дело рук политических пигмеев. А мы с вами маги, Николас. Какой коньяк вы предпочитаете?
В сейфе стояла всего одна бутылка…
