пострадала сама Светлана: она пыталась творить какие-то заклинания, не отступала… не смотри, Степаныч, не надо тебе этого видеть…
И – вынесли Коминта. Если бы не он… даже с одной рукой…
Троих вынести не смогли. Просто нечего было выносить.
Оба ученика Брюса, призванные им сюда специально для участия в акции (так гордились…), и племянник Ильи – остались там, в недостройке.
Брюс рассказывал еще и о том, как везли раненых в Москву, как миновали милицейские посты и заслоны, – Николай Степанович не слушал. Он смотрел на Коминта. Лицо почти не пострадало…
Никакой ксерион не спас бы от смерти при таких ранах.
Было как-то чересчур пусто в груди.
Со Светланой все будет хорошо. Вводил морфий?.. Хорошо. Светочка… не слышит. Да, и лицо сделается новое, и глаза. И Костя поправится. А Илья – вон, уже ковыляет, хоть и кособочится…
Надежда черная и молчит.
Ашхен еще ничего не знает… И внуки еще ничего не знают.
Командир, подходил Тигран, командир… я понимаю, ничто не заменит… пусть я у тебя буду так же, как он?.. возьмешь?..
Потом, Тигр, потом…
Глупец мстит сразу, трус – никогда.
Я – глупец.
ШЕСТОЕ ЧУВСТВО
Платье на Аннушке было изысканно-неприметным, и о том, что стоит оно пять тысяч новых франков, знали только в салоне «Шанель». Ради этого платья я не поленился съездить в Предтеченку, выйти в парижском руме, выиграть на скачках необходимую сумму… Правда, возвращаться пришлось через финскую границу натоптанными тропами питерских фарцовщиков. Проводником был всем известный Федя Беленький, прославившийся в своем кругу тем, что лет десять назад построил на даче в Комарове воздушный шар, запасся алюминиевой стружкой, щелочью – для получения необходимого водорода… Но в ночь отлета на проводинах шар этот, по пьяному делу, зажгли вместе с дачей. С тех пор Федя твердо стоял на земле.
Филармония в городе была достаточно хороша для любой столицы мира. Акустику архитектор выверял вместе с музыкантами, над люстрами трудились лучшие мастера, а буфет не уступал буфетам императорских театров. Залов было два, и если в большом, как правило, развлекалась молодежь, то в малом звучала классическая музыка. И публика здесь подбиралась
Билеты на концерт Камбуровой я купил на третий ряд. Прямо перед нами два юноши студенческого вида настраивали магнитофон, шепча: «Раз-два-три, раз-два-три…» – будто намеревались закружиться в вальсе. А левее их восседал библейского вида седобородый старец Иван Маркелович, великий библиофил; трижды собирал он библиотеку и дважды терял ее – но и сейчас она оставалась самым представительным частным собранием если не в России, то уж по эту сторону Урала – наверняка. Частыми его гостями были историки, в частности Эйдельман, всяческие литературоведы и просто любознатцы. Власти взирали на это сквозь пальцы: устали, наверное. У него можно было запросто взять почитать Бердяева, Шестова, да и Гумилева Николая Степановича… Рядом с ним, склонившись и что-то шепча, сидел чернокудрый молодец с розовым лицом – один из активных читателей и сам немного писатель, автор то ли двух, то ли трех нетолстых (а у кого они сейчас толстые?) книг. Чуть дальше замерла в ожидании начала концерта моя директриса, в профиль чем-то напоминающая Гертруду Стайн. А дальше сидел дирижер симфонического оркестра, к отцу которого я ходил исповедоваться в Болгарии незадолго до начала войны…
Мы раскланивались со всеми, потому что здесь не было людей, с которыми я не здоровался. В какой-то мере билет на этот концерт был пропуском в
Свет в зале медленно мерк. Вспыхнула рампа. Потом софиты.
Сначала поклонились пианист и гитарист. Заняли свои места.
А потом стремительным шагом, чуть наклонясь вперед, вышла темноволосая певица с широкоскулым скифским лицом и одетая тоже по-скифски: в свободный костюм из мягкой коричневой замши. Она улыбнулась, широко раскинула руки, будто обнимая зал…
– Здравствуйте, дорогие! – Голос ее был низкий, глубокий. – Я очень рада видеть вас снова…
Собственно, ее песни песнями не были. Это были стихи, которым наконец вернули их забытую музыку…
Стихи для песен она выбирала непростые. Как правило, тех людей, которых я имел счастье знать, а одна из них некоторое время была моей женой.
Эх! Как все-таки правильно, что живет и поет она сейчас, а не восемьдесят лет назад. Офицеры бы стрелялись на дуэлях, гимназисты просто стрелялись, а купцы творили бы несусветные глупости – и все от безнадежности. Сейчас же – маленькие, но полные залы, букеты и небольшая кучка робких интеллигентных поклонников…
Впрочем, первое отделение состояло из песен Окуджавы, Самойлова, Левитанского… И было понятно, что русская поэзия жива. Правда, где-то на дне сознания у меня маячил чудовищный образ пана Твардовского, который очнулся под грудой мертвых тел…
В антракте грех было не воспользоваться благами буфета. Но по дороге к бутербродам и шампанскому нас перехватил чуть более обычного экзальтированный Гаврилов. У него уже третью неделю гостил эвенкский шаман. Он среди ночи начинал камлать так, что соседи стучали в потолок. Он выпил всю водку и весь одеколон. Зато его пророчества отличались чрезвычайной точностью и конкретностью – куда там Нострадамусу… Так, например, он сказал: «Как в тундре ночь наступит, главного человека в яму уронят, однако. Поминать будем!..»
– Слушай, Степаныч, – зашептал Гаврилов, – мой Ермолай сегодня меня опять за водкой погнал. Без
