не гасли, приближаясь из тьмы, похожие на светящиеся зрачки волков. Пение напоминало вой скрипки, в который вплетался звук неясных ударов. Костры охотников гасли, и закричали женщины, провожая сыновей в ночную чащу, откуда вернутся не все, и колдун А'Шу вынес мне белый бубен с серебряным колокольцем и белую наголовную повязку и сказал: владей… Глаза чудовищ выплывали из тьмы, разверстые пасти, и пламя из глоток, и когти бронированных лап, и раздвоенные хвосты с шипами, покрытыми радужной пленкой яда, и отныне мне одному должно отвечать за воинов и женщин единственного племени людей между Рутой и Даитией…
Когда вернулся свет, ватная рука ударяла меня по ватному лицу. Отец смотрел с любопытством, словно видел перед собой экзотическую зверушку. Кровь засохла на запястье, забила, свернувшись, растворенные вены.
– Я хотел только проверить, можно ли усилием воли остановить кровь. Обычный прием индусских факиров, – сказал я как мог равнодушно.
– Твое счастье, что пришлось за табачком вернуться, – проговорил отец. – Не могу я у Геннадия Аполлоновича его вирджинское зелье употреблять. А второе твое счастье – что мать не видит. А третье счастье – что в новолуние кровь и взаправду быстро сворачивается… Болван ты, юнга. На полную луну здоровеннейшие матросы, бывает, в пять минут кровью истекают…
– Я был уверен в благополучном разрешении опыта, – сказал я, с трудом собирая слова.
Отец наказал сидеть неподвижно, поднялся к себе, принес йод и бинт и стал обмывать руку под струей из крана.
– Неизъяснимы наслажденья, бессмертья, может быть, залог, – ворчал он. – Вот, мол, буду в гробу лежать, тогда поймете, какой я был умный да красивый…
– Папенька, да я совсем не это имел в виду! – воскликнул я со всей степенью искренности, на которую был способен.
– Ну да, заглянуть за грань и все такое… – длинные отцовские пальцы ловко наматывали узкую полоску бинта. – Оскары, язви их душу, Уайльды… Сегодня нам заблажило обморочных видений посмотреть, завтра – эфирчику понюхать… Отчего же – хоть сейчас бери да пользуйся! Только запомни – если русский человек тянется к эфирчику да кокаинчику, то уж непременно закончит он родимым штофом горькой, как все эти засодимские, златовратские, терпигоревы и прочие печальники горя народного…
В печальники горя народного мне никак не хотелось.
– Матери скажем – игрушку разбил, – распорядился отец. – А Митьке вообще ничего не говори, хоть он и старший, но горе тому, кто соблазнит единого из малых сих…
ГЛАВА 12
Все пепел, призрак, тень и дым,
Исчезнет все, как вихорь пыльный,
И перед смертью мы стоим
И безоружны, и бессильны.
Все-таки при жизни мадам Дайна Сор была на редкость стервозной особой. Долго бы пришлось стороннему наблюдателю изыскивать следы скорби не только на лицах многочисленных репортеров, но даже и самих сотрудников QTV. И, может быть, особенно сотрудников. Вероятно, с такими же постными рожами крестьяне хоронили бы Салтычиху. Впрочем, до похорон было еще далеко – тело в замороженном виде ожидало отправки на историческую родину.
Не смог внести необходимого драматизма и посол Соединенных Штатов. Зачитывая ноту протеста, он особо упирал на то, что погибшая прежде всего была гражданкой этого свободного государства, а уж потом – женщиной и журналисткой. Он осудил разгул терроризма в России, а за компанию – антиамериканскую истерию, нагнетаемую прессой.
Министр Куликов держался уверенно, увязывая теракт не с антиамериканской истерией, а с сомнительными финансовыми операциями телекомпании.
– Вопрос господину министру: QTV известна своими прочеченскими настроениями. Не видите ли вы античеченского следа в этом покушении?
– Нет, не вижу. Античеченцы начали бы с Новодворской. И на ней бы и кончили. И все.
– «Независимая газета». Не кажется ли вам, господин министр, что убийство демократической журналистки Дайны Сор – всего лишь рекламный трюк в предвыборной кампании президента?
– Чей трюк? – мрачно спросил министр.
– Одного из претендентов.
– Почти год ваша газетка не выходила, – сказал министр. – Как хорошо было. Душа отдыхала… Нет, не кажется.
– Слушай, дорогой, сейчас «Спартак-Алания» простого «Спартака» мочить будет, смотреть хочу…
Этот вопрос был обращен уже не к министру внутренних дел, а к Николаю Степановичу с Коминтом, которые расположились в тесном холле перед телевизором.
Николай Степанович ухом не повел, а Коминт развернулся всем креслом к болельщику владикавказской команды и стал его пристально рассматривать. Потом зачем-то достал из кармана и водрузил на нос давешние синие очки.
– А теперь ты послушай, дорогой, – сказал он. – Вчера женщину убили. Иностранку убили. Главный мент выступает, нам слушать надо. Что они знают, чего не знают… Ты меня понимаешь?
– Ну и что? – все-таки не понял болельщик. – Мало ли кого убили, уже почти всех, кого надо, убили… Алиби-малиби. А там – «Спартак-Алания» простого «Спартака» мочить без меня будет?
– Я сейчас сосчитаю до трех, – сказал Коминт. – И не надейся, я не тебя убивать буду. На фиг ты мне сдался? У меня там на трибунах тридцать восемь снайперов. Понял?
