Если вспомнить историю Саже, то можно сказать, что она в основном напоминает историю Фостины, за исключением одной детали, — мадемуазель Саже была незаконнорожденным ребенком.
Базил почувствовал, что колеблется. Но, доверяя Гизеле, как самому себе, он сказал:
— И Фостина тоже. Но только умоляю тебя, — никому об этом не говори! Она ничего не знает об этом, и знать ей ничего не нужно.
— Боже, бедная Фостина… — Гизела явно растрогалась. — Вот почему она мне всегда казалась такой одинокой!
— Ее мать пользовалась дурной репутацией в Париже в начале века. Но она носила иную фамилию.
— Недавно я слышала профессиональный псевдоним такой женщины. Всего несколько дней назад… Сейчас… — Потуги вспомнить это имя заставили ее всю напрячься. — Алиса Айтчисон упоминала о ней, разговаривая с Фостиной в моем присутствии.
— Какое имя она назвала?
— Роза Дайамонд. Я слышала о ней постоянно. Она была королевой утонченного разврата в Париже в 1912 году, не так ли?
Базил утвердительно кивнул. Роза Дайамонд. Это странное имя звенело в закоулках его памяти, вызывая отдаленные отголоски.
— Не она ли была замешана в скандальном бракоразводном процессе 1912 года? — задумчиво проговорил Базил.
— Не знаю.
— Вот это я и должен завтра выяснить. Да еще имя одного джентльмена, который фигурировал на процессе, если только Роза Дайамонд на самом деле была матерью Фостины.
— Если? Вероятно, она и есть. Только таким обстоятельством можно объяснить те грубые слова, которые произнесла Алиса.
— А что она сказала?
— Это произошло в день отъезда Фостины из Бреретона. Мы обсуждали дизайн одежды Медеи в греческой пьесе, разработанный Фостиной. Алиса заметила, что Фостина выбрала такой цвет костюма, который в Афинах носили только проститутки. Фостина возмутилась и призналась, что не знала этого. Алиса рассмеялась и заметила, что Фостине должно быть многое известно о традициях продажных женщин. И тогда она поинтересовалась, не слышала ли она что-нибудь о женщине по имени Роза Дайамонд?
— А теперь, прежде чем ответить на мой вопрос, хорошенько подумай. И постарайся быть поточнее: могла ли ты по выражению лица Фостины догадаться, что ей известно имя Розы Дайамонд?
Гизела наклонила голову и поднесла кончики пальцев к вискам. Наконец, она опустила руки и в замешательстве посмотрела на Базила.
— Честно говоря, не помню. Все, что тогда говорила Алиса, судя по всему, сильно задевало Фостину. А ей известна история ее матери?
— Ее адвокат уверяет, что она ничего не знает, но он может и ошибаться. Более того, мне придется прямо спросить об этом у Фостины.
— Но каким образом смогла Алиса узнать о матери Фостины?
— И это предстоит выяснить. А как твоя тетка узнала, что мадемуазель Саже оказалась незаконнорожденным ребенком?
— Она этого не знала. Эти подробности годы спустя были опубликованы Фламмарионом, и я прочитала об этом у него.
— Твою тетку знала Юлия фон Гулденштюббе?
— Нет, видишь ли, моя тетушка приезжала туда еще раз тринадцать лет спустя, в 1858 году. Там не осталось ни одной ученицы, знавшей мадемуазель Саже. Но еще жили старые слуги, которые знали ее. И эта история была хорошо знакома всем крестьянам в округе. Она стала неотъемлемой принадлежностью школы, ее традицией, что ли. Эту историю шепотом из уст в уста передавали девочки в своих спальнях ночью, сидя за чашкой шоколада в поздний час, когда все они давно должны были лежать в кроватях.
Базил не смог сдержать улыбки.
— Вряд ли это — метод, позволяющий выявить все факты с полной научной достоверностью.
— Конечно, нет, — она грустно улыбнулась в ответ, — но одна деталь меня сильно поразила, когда несколько лет спустя тетушка вновь рассказала всю эту историю. «Двойник» Саже так часто появлялся в школе Нойвельке, что в конце концов девочки вовсе перестали его бояться.
— И ты хочешь, чтобы тебе поверили?
— Ты в этом не одинок. Я просто хотела тебе все объяснить. Такое часто случается, особенно с детьми. Ведь они не верят в то, что перед ними что-то невероятное, не существующее на самом деле, так как они еще очень мало знают, и с трудом определяют, что возможно в этом мире, а что нет. По преданию, одна девочка настолько осмелела, что даже прикоснулась к «двойнику» Эмилии Саже.
— И что она почувствовала?
— Они говорят, что ощущение было похоже на прикосновение к туману, легкой прозрачной ткани. Другие вообще помалкивают по этому поводу. Разве можно дотронуться рукой до миража, отражения, даже если вы ясно их видите перед собой?
— Мне бы очень хотелось познакомиться с этой девчонкой! — заметил Базил. — В ней чувствуется истинный научный дух, неподдельная смелость и мужество.
— Но почему она должна бояться того, что тихо, без всякого шума, на короткий промежуток времени появляется перед всеми и не причиняет никому никакого вреда. Все эти эфемерные видения не вредят человеку. Люди сами причиняют себе вред своими суеверными страхами!
— Как можно быть в этом уверенным? — резко возразил Базил. — Если такие явления существуют на самом деле, то это, по сути, неисследованный континент. Тут все возможно. Не забывай, что, по словам Бетти Чейз, именно тогда, когда «двойник» протянул руку, Алиса упала и умерла.
Гизела после этого напоминания несколько утратила свою самоуверенность. У нее расширились глаза, и в них отразилось беспокойство.
Но Базил продолжал неумолимо развивать свои доводы:
— Ты только что мне сказала, что Алиса поддразнивала Фостину именем матери. Если Фостина поняла такой намек, то она не могла не испытывать в эту минуту ненависти к Алисе, и такая ненависть могла привести к убийству…
— Нет, нет!
— Тебе известно, какое главное обвинение выносилось ведьмам в средние века?
Гизела кивнула. У нее был ужасно несчастный вид.
— Способность убивать человека на расстоянии? Но я в это не верю!
— Почему же? Ты ведь веришь другим, не менее странным явлениям. Или же только их приятные аспекты заслуживают веры? Ты мне говорила о старом мире, о его традициях. Но нельзя забывать одного: не позволяй ведьме жить… Миф и тайна, кажется, всегда в конечном итоге приводили к жестокости и насилию. Жиль де Рэ и Торквемада. Такова главная причина, в силу которой и в нашем новом мире оказывают яростное сопротивление любому возрождению различных ненаучных верований. В нас все еще живут представления о расовой ненависти, о камере пыток и кострах — символе веры, мы еще видим темную погожую ночь с потрескивающим пламенем и воплями сгорающей на огне жертвы, мы видим, как в остекленевших глазах верующих отражаются красные блики…
— В твоих устах это звучит апокалиптически…
— Но так было на самом деле. Действительно, ужасно.
— Ваша современная наука заживо сожгла сотни тысяч людей в Роттердаме, Ковентри и Хиросиме, а в средние века огню было предано несравнимо меньше.
— Но разве одно преступление оправдывает другое?
— Станешь ли ты отрицать то, во что веришь, только потому что в прошлом это привело к насилию?
— Не в большей степени, чем стал бы отрицать науку только за то, что несколько ученых воспользовались ею во вред другим.
К столу подошел метрдотель. Он с улыбкой сказал: «Доктор Уиллинг, вас просят к телефону».
