разглядеть метеоры, которые никто больше в мире не увидит. Обычно их замечают, лишь когда они вспыхивают и погибают в земной атмосфере. – Он перевел взгляд на жену. – Сам не знаю, почему они меня так привлекают, Лиззи. Холодные, одинокие. – Глаза его сияли от любви к ней. – Принеси мою книгу, Эндрю, – попросил он. – Ту, которая называется «Небесный мусор».
Я взял книгу с каминной доски и передал дяде. Он открыл ее на фотографии метеора.
– Вот видишь, – сказал он, – выглядит, словно обычный камень, какие валяются у нас на огороде.
И тут, едва дядя произнес «камень», он вдруг прищурился. Помолчал; глаза его затуманились. Это слово пробудило в нем воспоминания.
– С тобой все в порядке? – забеспокоилась Лиззи.
– Просто пытаюсь сообразить, как это я ушиб голову, – сказал он. – Помню, как вышел в огород. Выпалывал сорняки на картофельной грядке. Дальше – пустота.
С разговора о камнях все и началось. С этой минуты – ив пятницу вечером, пока я сидел с дядей, и днем в субботу – я видел, как он озабочен, как напряженно размышляет.
В субботу я сидел с ним, а Лиззи готовила ужин. Дядя помолчал, потом с улыбкой оглянулся на нее.
– Прости, Лиззи, сегодня вам с Эндрю невесело со мной. Просто я пытаюсь вспомнить. Словно что-то вертится на кончике языка. Знаешь, как это выводит из себя.
Если б я мог отговорить его, убедить не думать об этом… Покушение превратило дядю в нормального человека, всех нас троих – в счастливую семью, о какой я всегда мечтал.
Память вернулась к нему, целиком и полностью, в ночь субботы, сразу после полуночи. Дядин голос пробудил меня от глубокого сна. Я вскочил и приник к вентиляционной решетке внизу двери.
Дядя Норман, раздетый догола, влачил свое тело огородного пугала и бессильные ноги по залитому лунным светом полу. Лиззи, тоже голая, стояла над ним и смотрела. Лицо ее было каменным.
– Выпусти меня, – твердил дядя низким голосом прежнего Нормана. – Выпусти меня отсюда!
Он добрался до парадной двери и распахнул ее. Выполз во двор; тетя шла за ним. Я выждал чуть-чуть и перешел в гостиную, к открытой двери. Оттуда мне было их видно.
Над их головами, посреди неба с мириадами холодных звезд, висела огромная луна, а ее горные хребты были отчетливо видны. Дядя полз к калитке, лунный свет искажал, уродовал его силуэт на каменной дорожке. Пока он возился со щеколдой, Лиззи озиралась. Она никуда не спешила. Наконец подобрала зазубренный осколок лавы – один из тех, что украшали ее клумбу.
Дядя не оставлял отчаянных усилий отпереть калитку до того самого мгновения, когда камень обрушился на его череп. Он распростерся плашмя, прикрывая руками голову в тщетной попытке ее уберечь. Камень глухо бил снова и снова, и я различал два типа ударов – то по рукам, то по черепу. С десяток таких звуков, пока дядя не замер. Еще один, последний удар – и камень словно прилип к его черепу, как намагниченный.
Мой ужас усугублялся тем, что я отчетливо понимал: каждый удар обрушивается и на мою жизнь.
Она еще постояла, глядя на него сверху вниз. Затем повернулась к коттеджу.
Я на цыпочках вернулся к себе в комнату, тихо затворил дверь и улегся в постель. Задернув полог от москитов, я повернулся спиной к двери. Босые ноги Лиззи прошлепали по гостиной, дверь приоткрылась, и тетя подошла к моей кровати.
– Эндрю! – окликнула она меня – негромко, словно боясь испугать. – Эндрю!
Я повернулся и приподнял полог. Тетя стояла передо мной, взгляд какой-то нездешний. С ее грудей капала и стекала струйками по животу кровь и что-то еще. Она заговорила со мной, растирая кровавую жижу по лицу, такими движениями, словно умывалась:
– Ступай в город, – произнесла она сквозь кошмарную жидкую маску. – К доктору Хебблтуэйту. Скажи ему, что на этот раз Норман Бек мертв.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
В первую ночь мне приснился кошмар, который затем повторялся каждый раз, пока я жил в коттедже. Никогда прежде я не переживал такого ужаса, как в этом сне. Я не мог убежать от него, потому что уже спал. В моем кошмаре земля оседала и все вокруг медленно скользило вниз, в бездонную яму. Я был на краю и пытался удрать, спастись, но земля крошилась подо мной быстрее, чем я бежал. Я хватался за куст, но куст медленно приподымался из земли и оставался у меня в руках. И в тот миг, когда мне предстояло упасть вниз, в пропасть, – я просыпался в холодном поту, сердце колотилось.
В первый раз после этого я не заснул. Я перебрался в кресло и сидел там, дрожа от страха. Как только рассвело, я наскоро позавтракал и пошел в город к доктору Хебблтуэйту. Подождал у «Бастиона», пока он собрался, а потом мы вместе пошли на кладбище переговорить с могильщиком. Заодно доктор поведал мне историю местного кладбища.
– В девятнадцатом веке здесь работал странный тип по имени Уэллсли, – начал он. – В его обязанности входило также изготовлять гробы. В то время кладбище было меньше, чем сейчас. И чтобы сэкономить место, Уэллсли додумался резать тела на части и втискивать их в коробки размером с чайный ящик. Члены свисали с крюков, вбитых в крышку. Он проделывал маленькие окошки с обеих сторон, чтобы родственники могли видеть усопшего под любым углом. Один из моих предшественников отмечает в своих записях, что Уэллсли расчленял тела профессионально. Сам Уэллсли говорил, что дошел до этой мысли, когда ему пришлось хоронить конечности и куски тел после морских сражений, – о них я тебе уже рассказывал.
Доктор на ходу попыхивал сигаретой.
– Жена Уэллсли – единственный служитель муз, когда-либо живший на острове Святого Иуды. Она сочиняла оперы, их ставили в гарнизонной часовне. Насколько я мог понять из записок моего предшественника, музыка была гениальной. А героини опер были все сплошь безумицы – они бродили по залитой лавой долине или бросались вниз со скалы, распевая арии. Однажды ночью жена Уэллсли перебудила весь город. Забралась на бастион, почти голая, и выла на луну. – Доктор отбросил недокуренную сигарету и тут же поджег новую. – Что-то в атмосфере Святого Иуды способно довести чувствительную душу до безумия. – Очевидно, доктор таким образом пытался несколько оправдать в моих глазах тетю Лиззи.
