покормить. Потом папа возвращается домой с запахом перегара и без денег, мама кричит на него, близнецы начинают плакать, а мы с Мэлаки убегаем на детскую площадку. В такие вечера мама снова забирается в постель, а папа поет скорбные песни об Ирландии. Почему он не обнимет маму и не убаюкает, как баюкал мою сестричку, которая умерла? Почему не споет песенку из тех, что пел Маргарет, чтобы высохли мамины слезы? Он, по-прежнему поднимает меня и Мэлаки с постели, и мы, стоя в одних рубашках, клянемся умереть за Ирландию. Однажды он решает, что близнецы тоже должны поклясться умереть за Ирландию, но они даже говорить еще не умеют, и мама кричит: совсем ты рехнулся, отстань от детей.
Папа обещает нам по пять центов на мороженое, если мы поклянемся умереть за Ирландию, и мы клянемся, но пять центов так и не получаем.
Миссис Лейбовиц приносит нам суп, а Минни Макэдори – картофельное пюре, и они учат нас ухаживать за близнецами, подмывать их и стирать изношенные пеленки, когда те совсем испачкаются. Миссис Лейбовиц называет их подгузниками, а Минни - пеленками, но как ни назови - близнецы все равно их закакают. Мама не встает с постели, а папа уходит искать работу, и мы весь день что хотим, то и делаем. Можно посадить близнецов на качельки в парке и качать их долго-долго, пока они не заплачут от голода. Итальянец зовет меня с той стороны улицы: эй, Фрэнки, поди сюда. Осторожно дорогу-то переходи. Близнецы опять голодные? Он дает нам несколько ломтиков сыра и ветчины и угощает бананами, но бананы я больше есть не могу - после того, как та птица плевалась кровью в Кухулина.
Дядя говорит, что его зовут мистер Димино, и что за прилавком стоит его жена Анджела. Я говорю ему, что и мою маму так зовут. Серьезно, парень? Твою маму зовут Анджела? Я не знал, что у ирландцев бывают Анджелы. Эй, Анджела, его маму зовут Анджела. Она улыбается и отвечает: как мило.
Мистер Димино расспрашивает, где мама и папа, и кто нас кормит. Я объясняю, что еду нам приносят миссис Лейбовиц и Минни Макэдори. Рассказываю про подгузники и пеленки, и что их закакают, как ты их ни назови, и он смеется. Анджела, слышишь? Слава Богу, Анджела, ты итальянка. Он говорит: парень, мне надо повидаться с миссис Лейбовиц. Должны ведь найтись у вас родственники, которые могут о вас позаботиться. Сходи к Минни Макэдори, скажи, пусть заглянет ко мне. А то вы, ребята, носитесь где попало.
В дверях стоят две дородные женщины. Спрашивают у меня: ты кто такой?
Я Фрэнк.
Фрэнк! Сколько тебе лет?
Четыре, скоро пять будет.
Для своих лет мелковаты мы, а?
Не знаю.
Твоя мать дома?
В постели лежит.
В постели – почему? Среди бела дня, в такую чудную погоду?
Она спит.
Так, мы пройдем. Нам с ней поговорить надо.
Отодвинув меня, они спешат в комнату. Господи Иисусе, Мария и Иосиф, ну и запах. А это что за дети?
Мэлаки, улыбаясь до ушей, бежит к дородным тетям. Когда он улыбается, всем видно, какие у него белые, ровные и хорошенькие зубки, и как светятся его голубые глаза, и какие розовые у него щечки. И дородные тети улыбаются, а я думаю, отчего же они не улыбались, когда говорили со мной.
Мэлаки объясняет: я Мэлаки, а это Оливер и Юджин, они близнецы, а вон там - Фрэнки.
Дородная тетя, у которой волосы каштановые, говорит: смотрите-ка, мы ни капельки не стесняемся! Я Филомена, двоюродная сестра твоей матери, а это Делия, тоже ее двоюродная сестра. Меня зовут миссис Флинн, а ее миссис Форчун, вы нас так и зовите.
Боже ты мой, восклицает Филомена. Близнецы-то голые. Их не во что разве одеть?
Пеленки все каканые, отвечает Мэлаки.
Видите, крякает Делия. Вот что бывает. Не рот, а помойка, и чему тут удивляться – папаша-то с Севера. Больше так не говори, это слово плохое, ругательное. Так можно и в ад попасть.
А что такое ад? - спрашивает Мэлаки.
Скоро узнаешь, говорит Делия.
Дородные тети сидят за столом вместе с миссис Лейбовиц и Минни Макэдори. Бедная Энджела, говорит Филомена, ужас, как ее жаль, и девочку. Мы обо всем слыхали. Нельзя ведь не думать, что стало с тельцем. Тебя это волнует, и меня, а Томми наплевать. Он сказал, что Мэлаки с Севера сдал девочку за деньги. За деньги? - изумляется миссис Лейбовиц. Именно, шепчет Филомена. За деньги. Там берут всякие трупы и ставят на них эксперименты, и мало что от них остается, да вы и сами не захотите, чтобы вам вернули останки – на освященной земле их уже не похоронишь.
Какой ужас, говорит миссис Лейбовиц. Ни один отец или мать на такое не пойдут.
Пойдут, говорит Делия, ежели выпить неймется. И родную мать продадут, когда неймется, а что говорить про ребенка, который и вовсе умер?
Миссис Лейбовиц мотает головой и раскачивается на стуле. Ой, говорит она, ой, ой, ой. Бедная малышка. Бедная мама. Слава Богу, что моему мужу так… как вы сказали? Неймется. Да, не неймется. Только ирландцам неймется.
Мой-то непьющий, говорит Филомена. Я бы ему показала, если б только учуяла, что ему неймется. А вот Джимми-то Делиному неймется. Как пятница - шасть в салун.
Нечего оскорблять моего Джимми, обижается Делия. Он работает. Домой зарплату несет.
Но приглядеть бы за ним не мешало, говорит Филомена. Ему неймется, и если от рук отобъется, то повиснет у тебя на шее еще один Мэлаки с Севера.
Не суй свой чертов нос не в свои дела, говорит Делия. По крайней мере Джимми ирландец, не то что твой Томми – он, вообще, в Бруклине родился.
И тут Филомене ответить нечего.
Минни держит на руках свою дочку, и дородные тети говорят, что ребенок прелестный, ухоженный, не то что выводок Энджелы – эти носятся где попало. Не знаю, говорит Филомена, в кого Энджела такая грязнуля – у ее матери дома ни пятнышка, так чисто, что и с полу еду кушать можно.
Я думаю, а зачем кушать с полу, если для этого есть стол и стул?
Делия говорит, что с Энджелой и детьми что-то надо делать – позорище форменное, даже стыдно, что мы родственники. Надо написать матери Анджелы. Филомена напишет письмо, потому что, как говорил когда-то в Лимерике ее учитель, у нее каллиграфический почерк. Делия разъясняет миссис Лейбовиц, что «каллиграфический» - значит «красивый».
Миссис Лейбовиц уходит в коридор, чтобы взять у мужа перо, бумагу и конверт. Четыре женщины садятся за стол и сочиняют письмо к матери моей мамы.
Дорогая тетя Маргарет,
Беру в руку перо, чтобы написать вам это письмо, и надеюсь, что оно найдет вас в наидобрейшем здравии, в каковом и нас оставляет. Мой муж Томми прекрасно себя чувствует, трудится, не покладая рук, и муж Делии прекрасно себя чувствует, не покладая рук, и мы надеемся, что и вы прекрасно себя чувствуете. С прискорбием сообщаю вам, что Энджела себя чувствует отнюдь не прекрасно, потому что у нее умер ребеночек - девочка, которую назвали Маргарет в вашу честь, и Энджела с тех пор сама не своя, лежит в постели лицом к стене. А что еще хуже, мы подозреваем, что она снова беременна, и это уже чересчур. Одного похоронила – а другой уже на подходе. Не знаем, как она умудряется. Замужем четыре года, детей пятеро и еще один на подходе. Вот что бывает, когда выходишь замуж за кого-то там с Севера, потому что эти жалкие протестанты собой не владеют. Каждый день он уходит якобы на работу, но мы-то знаем, что он все время торчит в салунах, подметает полы и переносит бочки, за что получает несколько долларов, которые тут же пропивает. Тетя Маргарет, это ужас какой-то, и все мы считаем, что Энджеле с детьми лучше вернуться на родину. Времена теперь трудные, и у нас нету денег, чтобы купить им билеты, но
