Он там на карьере умирает от голода.
Мозги-то мне не пудри.
Он просит прислать ему что-нибудь на обед.
Обойдется. Прислала уже.
Он не ел ничего.
Не ел? Почему?
Я все съел.
Что?
Я голодный был, и чуть попробовал, и не смог удержаться.
Господи Иисусе, Мария и святой блаженный Иосиф!
Бабушка дает мне такую затрещину, что в глазах у меня выступают слезы. Она верещит как бэнши , скачет по кухне и грозится, что потащит меня к священнику, к епископу, к самому Папе потащила бы, живи он по соседству. Бабушка режет хлеб, размахивая ножом у меня перед носом, и делает бутерброды из соленой свинины с вареной картошкой.
Отнеси бутерброды Биллу Гэлвину, и только позарься на них, я с тебя шкуру спущу.
Бабушка, конечно, бежит к маме, и они соглашаются, что теперь я должен две недели носить Биллу Гэлвину обед бесплатно, и лишь так я могу искупить свой грех. Котелок мне велено приносить обратно, а это значит, что мне приходится сидеть и смотреть, как он отправляет обед себе в глотку - а он не из тех, кого хоть как-то волнует, голоден ты или нет.
Всякий раз, когда я возвращаюсь с котелком, бабушка велит мне становиться на колени перед статуей Пресвятого Сердца и просить у Него прощения, и все из-за Билла Гэлвина – протестанта.
Мама говорит: я просто мученица из-за этих сигарет, и ваш отец тоже.
У нас дома может не быть чая или хлеба, но мама и папа все равно ухитрятся раздобыть сигарет «Уайлд Вудбайн». Им непременно с утра надо выкурить по сигарете, и потом в течение дня они курят за чашкой чая. Родители нам ежедневно твердят: никогда не курите, это вредно для легких, вредно для дыхания, вы расти не будете – а сами сидят у огня и дымят, и дымят. Если хоть раз увижу вас c сигаретой, грозится мама, в порошок сотру. Нам говорят, что от сигарет портятся зубы, и мы видим, что это правда: зубы у родителей становятся коричневыми, потом чернеют и выпадают один за другим. Папа говорит, что у него во рту такие дупла, что там воробьи могли бы вить себе гнезда и высиживать птенцов. У него остается все меньше зубов, а потом все, какие остались, ему удаляют в больнице, и он подает прошение на вставную челюсть. Потом папа приходит домой с новой челюстью и улыбается нам широкой белозубой улыбкой, как американец, и всякий раз, когда мы сидим у огня, и папа рассказывает нам сказку о призраках, он выпячивает нижнюю челюсть до самого носа, пряча верхнюю губу, и пугает нас до смерти. У мамы зубы такие гнилые, что в Баррингтон Хоспитал ей удаляют все сразу, и она приходит домой, прижимая ко рту окровавленную тряпку. Всю ночь маме приходится сидеть у огня - когда десны кровоточат, лежать нельзя, иначе задохнешься во сне. Она говорит, что бросит курить, как перестанет идти кровь, но сейчас ей нужно затянуться сигаретой – хоть какое-то утешение. Мама отправляет Мэлаки в магазин Кэтлин О’Коннел и велит спросить, можно ли одолжить пять сигарет «Вудбайн» до четверга, когда папа получит пособие. Если кто и сумеет выпросить сигареты у Кэтлин, так это Мэлаки. Мама говорит, он ее очарует, а меня без толку посылать - у меня рожа унылая, и сам я весь в отца, странный какой-то.
Когда мамины десны перестают кровоточить и заживают, ей дают в больнице вставную челюсть. Мама говорит, что бросит курить, когда у нее будут новые зубы, но так и не бросает. Новая челюсть натирает ей десны, а сигаретный дым хоть как-то унимает боль. Родители сидят у камина, в котором горит огонь, если есть чем растопить, курят сигареты, беседуют и зубами клацают. Чтобы не клацать, они двигают челюсти взад-вперед, но становится только хуже, и они ругают зубных врачей в Дублине и всех, кто сделал такие зубы, и, ругаясь, клацают. Папа уверен, что эти зубы сделали для дублинских богачей, но они кому-то не подошли, поэтому их отдали беднякам Лимерика - им-то все равно: кто беден, тому и жевать особо нечего, и еще скажи спасибо, что во рту есть хоть какие-то зубы. Когда родители разговаривают подолгу, десны у них болят, и зубы приходится вынимать. Тогда они сидят и беседуют у огня с обвисшими лицами. На ночь зубы оставляют на кухне в стеклянных банках с водой. Мэлаки интересно, зачем их там оставляют, и папа объясняет, что зубы в воде очищаются. А мама говорит: нет, просто спать с зубами нельзя, потому что если они сместятся, можно задохнуться и даже умереть.
Из-за этих самых зубов Мэлаки попадает в Бэррингтон Хоспитал, а мне делают операцию. Ночью, когда все спят, Мэлаки шепчет мне на ухо: давай спустимся вниз и проверим, подойдут ли нам зубы?
Челюсти такие большие, что в рот не пропихиваются, но Мэлаки не сдается. Он заталкивает себе в рот папину верхнюю челюсть, а обратно вынуть не может. Губы у него задираются и растягиваются в широкую ухмылку. Мэлаки похож на монстра из кино, и мне смешно, но он держится за челюсть и мычит, и в глазах у него слезы. Чем громче он мычит, тем сильней я смеюсь, и в конце концов нам сверху кричит папа: эй, ребята, что за шум? Мэлаки убегает от меня по лестнице наверх, и теперь я слышу, как и мама с папой смеются, но потом они понимают, что он так может задохнуться. Они вдвоем суют ему в рот пальцы, пытаясь вынуть зубы, но Мэлаки боится и мычит от испуга. Надо в больницу его везти, говорит мама, и папа отвечает: я отвезу. Он и меня берет с собой, на тот случай, если врач будет задавать вопросы, потому что я старше Мэлаки, а это значит, что затея скорей всего моя. Папа с Мэлаки на руках несется по улицам, а я стараюсь не отставать. Мне жаль Мэлаки, который сидит у папы на плече и смотрит на меня, а на щеках у него слезы, и зубы торчат изо рта. Врач в Бэррингтон Хоспитал говорит: не волнуйтесь. Он капает маслом Мэлаки в рот и через минуту вынимает зубы. Потом смотрит на меня и спрашивает: а этот чего тут стоит, пасть разинул?
У него привычка такая, объясняет папа, рот открывать.
А ну подойди ко мне, говорит врач. Он смотрит мне в нос, в уши, в горло и щупает шею.
Миндалины, говорит он. Аденоиды. Удалять. Чем скорей, тем лучше, или он так и будет всю жизнь, как слабоумный, ходить с разинутой калошей.
На следующий день Мэлаки дают конфетку в награду за то, что он вставил себе челюсть и не смог ее вынуть, а меня отправляют в больницу на операцию, после которой у меня закроется рот.
В субботу утром мама допивает чай и заявляет мне: ты будешь танцевать.
Танцевать? Почему?
Тебе уже семь лет, к Первому Причастию ты приступил, а теперь пора танцевать. Отведу тебя на Кэтрин Стрит, запишу в танцевальный класс миссис О’Коннор, занятия по субботам с утра - будешь туда ходить. Все лучше, чем по переулкам слоняться со всякими шалопаями.
Мама велит мне умыть лицо, отмыть уши и шею, причесать волосы, высморкаться, и не надо так смотреть. Как смотреть? – Неважно как, не смотри и все, надень гольфы и ботинки, которые ты к Первому Причастию надевал, хотя уже все изгваздал, потому что не можешь пройти мимо жестянки или камешка, все тебе пнуть надо. Я уже устала простаивать в очередях в Обществе св. Винсента де Поля, выпрашивать ботинки для вас с Мэлаки, чтобы вы потом мыски разбивали, пиная что ни попадя. А ваш отец считает, что песни и танцы наших предков разучивать надо, и чем раньше - тем лучше.
А кто такие «предки»?
Неважно кто, говорит мама. Танцевать ты будешь, и точка.
Интересно, как я могу умереть за Ирландию, если мне за Ирландию надо еще петь и танцевать. Почему никогда не скажут: съешь конфетку, или в школу не ходи, или поплавай в речке за Ирландию.
Не умничай, говорит мама, не то уши надеру.
Сирил Бенсон танцует. Медали свисают у него от плечей до самых колен. Он побеждает на конкурсах по всей Ирландии и в желто-шафрановом килте смотрится прелестно. Сирил - гордость своей матери, о нем все время пишут в газетах, и он, случается, и денег в дом приносит. Уж он-то не бродит по улицам и не пинает все что видит, так что пальцы потом из ботинок торчат - о нет, он умница, он танцует и радует свою бедную мать.
Мама смачивает водой старое полотенце и так трет мне лицо, что оно горит. Потом, обмотав вокруг пальца кончик полотенца, пихает его мне в ухо. А там, говорит, у меня столько воска, что можно картошку выращивать. Мама смачивает мне волосы водой, чтобы уложить вихры, велит мне заткнуться и перестать
