нездоровым цветом лица, который и по виду странный - вылитый пресвитерианец.
Но придется мне, все-таки, разжалобить Кэти О’Коннел. Скажу ей, что наша мама заболела, лежит наверху в постели, братья мои голодают, и мы все умрем, потому что остались без хлеба.
Я надеваю ботинки и быстро бегу по улицам Лимерика, чтобы не замерзнуть на февральском морозе. В окнах, если туда заглянуть, видно что люди сидят на кухне в тепле и уюте, у них горит огонь, или решетки каминов почернели и раскалились, а комнаты залиты ярким электрическим светом, на столах чашки блюдца и тарелки, а на них ломти хлеба, фунты масла, банки с вареньем, а из окон доносится такой аромат жареных яиц и бекона, что изо рта слюнки текут, и там вся семья собралась за столом, и все радуются и улыбаются, мать в накрахмаленном белом фартучке, дети все чистенькие, Пресвятое Сердце Иисуса взирает на них со стены, страдая и скорбя, но все же Он счастлив, что добрые католики завтракают и у них столько еды и света.
Я пытаюсь сосредоточится и услышать внутри себя музыку, но слышу только, как мама стонет и просит лимонада.
Лимонад. От «Саутс Паб» отъезжает фургон, выгрузив у дверей ящики с пивом и лимонадом, а на улице ни души. Я моментально пихаю под свитер две бутылки лимонада, и прогулочным шагом удаляюсь с самым невинным видом.
У магазина Кэтлин О’Коннел стоит фургон с хлебом. Задняя дверца открыта, а на полках дымится свежайший хлеб. Водителя нет - он в магазине, пьет вместе с Кэтлин чай с булочкой, - и я запросто беру себе буханку. У Кэтлин красть нехорошо, она столько раз нас выручала, но если я подойду к ней и попрошу у нее хлеба, она рассердится и скажет: не мешай мне пить чай, дай хоть минутку посидеть тихо, мирно и спокойно. Нет уж. Лучше запрячу хлеб под свитер вместе с лимонадом и, честное слово, обо всем расскажу на исповеди.
Мои братья снова забрались в постель и играют, накрывшись пальто, но едва видят меня с хлебом в руках, тут же выскакивают на пол. Мы ломаем хлеб - нарезать его долго, мы слишком голодные, - и заливаем кипятком утреннюю заварку. Мама в постели шевелится, Мэлаки приставляет ей к губам бутылку лимонада, и она глоток за глотком выпивает все. Раз ей так нравится, придется еще раздобыть.
Мы кидаем в камин остатки угля, садимся у огня и начинаем рассказывать друг другу сказки, которые, как папа, выдумываем на ходу. Я сочиняю историю о том, как раздобыл лимонад и хлеб, и как за мной погнались владельцы пабов и магазинов, но я забежал в церковь св. Иосифа, а там никто тебя тронуть не может, будь ты хоть трижды преступник, убивший родную мать. Мэлаки и Майкл, когда узнают, откуда хлеб и лимонад, поначалу молчат, потрясенные, но потом Мэлаки говорит, что так же и Робин Гуд поступал: грабил богатых и все отдавал бедным. Майкл говорит, что теперь я преступник, и если меня поймают, то повесят на самом высоком дереве в Народном парке – как в кино, которые показывают в «Лирик Синема». Мэлаки советует мне заранее исповедаться: вдруг не найдется священника, который пришел бы ко мне перед казнью, и тогда я не буду в состоянии благодати. Но священники на то и поставлены. К Родди Маккорли приходил священник, и к Кевину Барри приходил. Вовсе нет, говорит Мэлаки, когда Родди Маккорли и Кевина Барри вешали, никаких священников там не было, в песнях про них ни слова не сказано – и чтобы доказать это, он принимается петь, но мама в постели стонет и говорит: заткни свой рот.
Малыш Альфи засыпает на полу у огня. Мы укладываем его в постель к маме, чтобы он не замерз - но мы не хотим, чтобы он заболел и умер. Если мама проснется и увидит рядом с собой его мертвое тельце, начнутся бесконечные слезы, а виноват во всем, конечно же, буду я.
Мы втроем снова забираемся к себе в кровать и накрываемся пальто, прижимаясь друг к другу и стараясь не скатиться в дырку в матрасе. Нам уютно, только Майкл начинает беспокоиться, что Альфи заразится от мамы, а меня повесят как преступника. Это нечестно, жалуется он: тогда у него останется всего один брат, а у всех на свете братьев пруд пруди. Утомившись от беспокойства, он засыпает, и Мэлаки вслед за ним, а я лежу и думаю про варенье. Вот было бы здорово раздобыть еще батон хлеба и банку клубничного или какого угодно варенья. Однако не припомню, чтобы хоть раз на глаза мне попадался фургон с вареньем, а врываться в магазин, как Джесси Джеймс, и кричать: варенье на бочку! - мне вовсе не хочется - тогда меня точно повесят.
В окно заглядывает холодное солнце, и я уверен, что на улице теплее, чем дома. Мои братья то-то удивятся, если, проснувшись, увидят у меня в руках еще одну буханку хлеба - и варенье. Они все стрескают, а потом опять начнут причитать, какой я грешный и как меня повесят.
Мама все спит, но лицо у нее красное, и дышит она сдавленно.
На улице надо вести себя осторожно, потому что я должен быть в школе, и если гард Денни меня увидит, он утащит меня в школу, и влетит мне от мистера O’Халлорана по первое число. Гард Денни ответственный по школам, он следит за посещаемостью; погоняться за тобой на велосипеде и за ухо притащить в школу – это он страсть как любит.
На Баррингтон Стрит у дверей одного из больших домов стоит коробка. Я притворяюсь, что стучу в дверь, и заглядываю в коробку: там бутылка молока, батон хлеба, сыр, помидоры и, о Боже, банка повидла. Под свитер это все не запрячешь. О Боже. Может, взять всю коробку? Прохожие не обращают на меня внимания. Ладно, возьму коробку. Как сказала бы мама, все равно за что повесят – за овцу или ягненка. Я беру в руки коробку, делаю вид, что я посыльный и доставляю кому-то продукты, и никто не говорит мне ни слова.
Увидев содержимое коробки, Мэлаки с Майклом приходят в полный восторг и принимаются уплетать за обе щеки большие ломти хлеба, намазанные толстым слоем золотого повидла. У Альфи все лицо и волосы в повидле, ножки и животик тоже испачканы. Еду мы запиваем холодным чаем, потому что у нас нет угля, чтобы нагреть воду.
Мама снова бормочет: лимонаду, - и чтобы она успокоилась, я даю ей выпить половину второй бутылки. Она просит еще, и вторую половину бутылкы я разбавляю водой – не могу же я всю жизнь по пабам шастать и красть лимонад. Мы здорово сидим, но тут мама начинает метаться по постели и бредить: дочки ее больше нет, и близнецы умерли, а им еще трех лет не было, ну почему Господь не прибрал вместо них кого-нибудь из богатых, и нет ли в доме еще лимонада? Майкл спрашивает: мама умрет? А Мэлаки говорит, что пока не придет священник, никто умереть не может. Тогда Майкл интересуется, когда мы снова разведем огонь и выпьем горячего чая, потому что в кровати жуткий холод, накройся хоть всеми старыми пальто, какие у нас есть. Мэлаки предлагает пройтись по домам и выпросить у соседей торфа, угля или дров – а увезти что дадут можно в Альфиной коляске. И Альфи надо взять с собой: люди увидят малыша, он заулыбается, и нас пожалеют. Мы хотим отмыть его от грязи, перьев и липкого мармелада, но с первой же каплей воды Альфи поднимает рев. Без толку его мыть, говорит Майкл, он все равно опять испачкается. Майкл, даром что маленький, всегда подает дельные мысли.
Мы везем коляску по улицам и проспектам, на которых живут богачи, и стучимся в двери, но их горничные кричат: убирайтесь или мы позовем кого следует, и как вам не стыдно таскать за собой малого ребенка, да еще в коляске, которая вот-вот развалится и воняет до небес, непотребство какое, и свинью-то на бойню в такой не повезешь, а у нас тут католическая страна и малышей тут надо холить и лелеять, чтоб они росли большие и передавали веру потомкам. Одной горничной Мэлаки говорит: иди ты в задницу, и та отвешивает ему такую затрещину, что у него слезы на глазах выступают, и он говорит, что в жизни богачей больше ни о чем не попросит. Он говорит, что просить без толку, надо идти на задний двор, лезть через стену и брать что хотим. Майкл пусть звонит в парадную дверь, отвлекает горничных, а мы с Мэлаки перелезем через стену и покидаем угль и торф в Альфину коляску.
Таким манером мы обираем три дома, но Мэлаки, перекидывая уголь, одним куском попадает в Альфи, и тот поднимает рев, а мы пускаемся наутек, позабыв про Майкла, который по-прежнему звонит в двери и выслушивает ругань горничных. Мэлаки говорит, что сперва надо отвезти коляску домой, а потом вернемся за Майклом. Теперь как вернешься - Альфи ревет что есть мочи, и прохожие косятся на нас и говорят, что мы позорим родную мать и всю Ирландию вообще.
Когда мы добираемся до дома, выкопать Альфи из-под груды угля и торфа нам удается не сразу, и он утихает, лишь получив от меня хлеб с повидлом. Я боюсь, что мама выскочит из постели, но она только бормочет что-то про папу и про выпивку, да про малышей, которых больше нет.
Мэлаки возвращается вместе с Майклом, и тот рассказывает, что с ним приключилось, и как он звонил в разные дома. Одна богатая дама сама открыла дверь, пригласила его на кухню и угостила пирожным, молоком и хлебом с вареньем. Она спросила, где его родители, и он объяснил, что отец в Англии, у него там
