лет она никогда не колебалась в своей решимости поддерживать меня, и ее слова были так же важны для меня, как и ее скромный доход от учительства. Эмма была выпускницей одного из лучших женских колледжей — Брайн Мауер. Она понимала, что такое книга. Порой, когда я в одиночестве работал в своем кабинете, а она трудилась в классе, слезы навертывались мне на глаза, ведь я знал, что она мечтала о лучшей доле, чем преподавание в старших классах местной школы, но я не слышал от нее ни слова упрека. Она поставила задачу: создать для меня условия, чтобы я смог реализовать свой писательский талант, и она шла по этому пути, не сетуя на судьбу.
В последние годы меня раздражали истории молодых врачей, заразившихся одной и той же болезнью. Перед поступлением в медицинский институт будущий доктор женится на молоденькой медсестре, которая немного зарабатывает и поддерживает его, пока он не заканчивает учебу. Затем, когда он начинает сам неплохо зарабатывать и оказывается наверху социальной лестницы, то вдруг осознает, что его жена — всего лишь деревенская девушка без образования и совершенно не подходит ему в его новом положении. Он разводится, ничего ей не оставляя, а ее место занимает молодая дама, имеющая более высокое положение в том обществе, к которому он теперь причисляет себя.
Эмма делала в точности то, что и те молодые сестрички: она давала мне возможность совершенствовать мастерство писателя. Я уже не говорю о том, что она была лучше меня во всех отношениях. Она училась в лучшем колледже, а я посещал ближайшую немецкую школу в Мекленберге, неплохую, но до Брайн Мауер ей далеко. И Эмма обладала гораздо большей внутренней одержимостью и решительностью. Сотворенная из лепестков розы и гранита, она поддерживала наше житье-бытье.
В значительной мере Эмма сумела изменить нашу жизнь. Это было в тот момент, когда я почти ничего не получил за свой четвертый роман, во всяком случае, этого было недостаточно для нас обоих. Тогда она воскликнула: «Мы прокляты, Лукас». Я, помню, проговорил, что не верю в эту чепуху с проклятьями, и добавил: «Наши немцы верят во всяких ведьм и прочую нечистую силу не от большого ума и украшают свои амбары мистическими знаками, стараясь отпугнуть дьявола». Это было началом духовного спора.
История семьи Эммы весьма любопытна. В середине XVII века ее предки, Столцфусы, жили в Палатайне, районе Западной Германии, между Рейном и французскими территориями Эльзасом и Лотарингией. Вдохновленные культовыми кострами, зажженными в предыдущем веке Мартином Лютером и Ульрихом Цвинтли,[4] они стали горячими анабаптистами, проповедовавшими, что глупо и неправедно крестить детей при рождении: «Только в возрасте семнадцати или восемнадцати лет, когда человек становится достаточно взрослым, чтобы осознавать значение христианства, только тогда его или ее можно крестить». И для поддержки своей точки зрения они цитировали Иоанна Крестителя, самого Иисуса и святого Павла.
Вследствие этого их учения, а также из-за их пацифистских настроений и политических столкновений с официозом клан Столцфусов преследовался, некоторые его члены были уничтожены. Столцфусы бежали из Палатайна вместе с несколькими тысячами Йодеров, Бейлеров и Цуков. Уильям Пенн,[5] вдохновенный английский квакер, прослышав об их судьбе, предложил беглецам обосноваться в Пенсильвании, что они и сделали в 1697 году, когда внезапно разделились на две радикально противоположные религиозные секты. Амиши[6] в Ланкастере твердо придерживались самых суровых библейских условностей: запрета на пуговицы в одежде (так как ими пестрели солдатские формы), на отход от канонов в платье и домашней обстановке, на механические приспособления, совершенствующие то, что Бог предназначил делать беспомощному человеку, и на образование, так как знания делают человека тщеславным. В то время остальные члены клана, обосновавшиеся в моем Дрездене, стали меннонитами.[7] Как и их братья амиши, они носили черное, предпочитали бороды усам, но позволяли себе более свободный образ жизни. Они не отвергали пуговицы, использовали музыкальные инструменты во время богослужения в церкви, применяли в сельском хозяйстве механические приспособления и, как в мое время, автомобили, которые все еще так неистово отвергаются амишами.
Столцфусы — предки Эммы — с 1693 по 1890 год были истыми амишами. Мои же — Йодеры — с того времени и по сей день — меннонитами. И они не возражали, когда я в возрасте семнадцати лет сказал: «Хочу поступить в Мекленбергский колледж». Как Эмме удалось покинуть своих суровых амишей в Ланкастере и поступить в Брайн Мауер — это просто фантастика, но об этом я здесь не буду распространяться. Но факт остается фактом — она сделала это. Мы встретились, выяснили, что у нас общее происхождение, и поженились. Это был самый лучший поступок в моей жизни.
И вот, когда я подтрунивал над ее верой в магические символы, отвращающие дьявола, и особенно над культовыми кострами, она проговорила: «Знаешь, Лукас, если эта тема стала занимать так много места в наших беседах, почему бы тебе не исследовать ее в своей следующей книге, а?»
Поначалу я не воспринял ее слова всерьез, но Эмма все время возвращалась к этой идее, и постепенно те доводы, которые она приводила, запали в мою голову. Однажды весной, когда Дрезден был околдован цветением и журчащими ручейками, я принял твердое решение: «Я буду писать роман о нечистой силе. И посвящу его Эмме». Но и тогда я не позволил ей читать написанное мною, пока все не закончил.
Четвертый мой роман — «Изгнанный», — идея написания которого принадлежит мне, был распродан в количестве 1607 экземпляров. Мой пятый, «Нечистая сила», на который меня вдохновила жена, — в количестве 871 896 экземпляров. Я был удивлен и с тех пор стал прислушиваться к ее советам.
Сейчас, когда мы готовились отведать остывший пудинг, я предупредил:
— Этот год сулит стать нелегким. Думаю, он будет очень напряженным.
Когда она спросила почему, я ответил:
— Люди будут подозревать, что это моя последняя книга, и захотят как-то отметить событие.
— Я не думаю, что ты говоришь серьезно. Значит, и правда прощание?
— Ты же знаешь, что говорит по этому поводу наш друг Цолликоффер: «Чуть больше — это уже слишком много». — В предвкушении погружая ложку в золотистое кушанье, я проговорил: — Поверь мне, это мои последние усилия. Я хочу выплеснуть в новый роман все, на что я способен.
— Довести его до совершенства, как и три последних?
— Меня совсем не интересует, как он будет продаваться. Пусть об этом волнуется «Кинетик пресс». Меня беспокоит то, как публика оценит завершение моей серии.
Когда Эмма поднялась, чтобы собрать посуду, я поймал ее руку, притянул к себе и поцеловал:
— Спасибо за то, что ты помогла мне закончить этот роман. — Затем я принялся за осуществление ритуала, знаменовавшего завершение каждого моего романа: — Наполни три чаши оставшимся пудингом. Одну — для Цолликоффера, вторую — для Фенштермахера, третью — для Дифендерфера. Они — мои магические символы жизни. Они приносят мне удачу.
Было десять часов утра, когда я направил свой «бьюик» 1986 года выпуска на север к ферме Германа Цолликоффера, свернув с автострады. Я вез с собой не только три чашки пудинга, но также и две копии своего завершенного романа.
Приносить все, что я написал о немецкоговорящей Пенсильвании, для изучения Герману вошло в привычку с самого начала моей карьеры. Тогда я попросил его: «Пожалуйста, прочти и проверь каждое слово. Верно ли и не оскорбительно ли все, что я написал о нас, немцах». Герман с радостью согласился, так как был истинным патриотом своей нации и считал нужным поведать миру о языке и традициях своего народа.
Сейчас, вновь подъезжая к его ферме, я припомнил свои предыдущие визиты, когда Герман ожидал меня с законченной рукописью. Она, эта рукопись, будет прочитана экспертом — им для меня являлся Цолликоффер, — а уж потом подвергнется критике редактора. Если она содержит спорный материал, за дело возьмутся юристы. И, наконец, какой-нибудь чародей должен будет выверить каждое слово, каждую букву. Когда же в конце концов появляется книга, после всего долгого внимания, которое ей было оказано, не исключено, что она может не найти своего читателя. Я содрогался при мысли о знаменитых американских писателях, чьи последние книги не имели успеха. И с усмешкой вспоминал рекламу моего соседа Оскара Хаммерстейна, за которую он заплатил газете, после того как несколько постановок его пьес, среди которых «Оклахома!» и «Король и я», не принесли ожидаемых сборов. Набранное крупным шрифтом объявление оповещало: «Я сделал это однажды. Я могу это сделать снова». А под ним он перечислил
