— Мне жаль, что так получилось, — сказал я. — Я знаю, что все было запланировано по-другому.
— Я должен был это предвидеть, — вздохнул Катуорт. — Мы ведь на самом деле продаем очень много ваших книг.
— Нам редко приходится видеть, чтобы толпа была так спокойна, — заметил один из полицейских. — Особенно в университетском городке.
— Я почти не видел в очереди студентов, — добавил мистер Катуорт. — А те, кто заходили, были без книг и сожалели, что у нас они уже распроданы. Но я думаю, они просто глазели.
Когда мы с Эммой брели по одной из исторических улиц к месту нашего ночлега, я был восхищен торжественной величественностью этого города, восстановленного волею Рокфеллеров:
— Когда здесь прогуливался Джефферсон, он видел то же, что и мы. Джордж Уайт бывал здесь со своими студентами. Это свойственно республиканцам — сохранять свою историю… Мне жаль этих Катуортов. Они планировали тихий литературный вечер и были бы в сто раз счастливее, если бы к ним приехал автор, у которого в Уильямсбурге было продано всего одиннадцать экземпляров его книги. Но то, что мы сегодня видели, вызвало во мне добрые чувства. Я долго не забуду того, что многие говорили мне о моих книгах.
— Со мной они тоже заговаривали, — сообщила Эмма. — Я так рада, что даже в таком маленьком городе, как этот, где люди имеют право вообще не знать о твоем существовании, к тебе пришло так много народу.
Я был настолько утомлен выставкой и «литературным вечером», что тотчас же заснул, но внезапно проснулся в три часа утра с мыслями не о вчерашнем триумфе, а о том, как важно будет для меня, Макбейна и «Кинетик» то, как примут «Каменные стены»: «Я должен сделать все возможное, чтобы книга была безупречной».
И я поклялся сделать это. Не желая будить Эмму, я тихонько встал с кровати, взял свой дипломат и спустился в столовую. За столом вишневого дерева, за которым в свое время работал Джефферсон, я погрузился в работу, молясь, чтобы вдохновение подсказало мне что-нибудь, что сделает книгу более привлекательной для читателей. Я, конечно, не писал только для того, чтобы угодить читателям, и «Каменные стены» доказали это, но, с другой стороны, я никогда не игнорировал их вкусов. Может быть, именно поэтому вчера вечером на встречу со мной пришло столько людей.
Видимо, шорох бумаги все же разбудил Эмму, потому что около пяти утра она появилась за моей спиной, как маленькое привидение:
— О, Лукас! Я же говорила тебе тысячу раз. Не бери с собой рукопись. Это же выходные. А ты опять работаешь в Бог знает какую рань, словно начинающий юнец.
Я объяснил ей, что на последних этапах перед появлением книги каждый автор снова становится начинающим. Но в моем случае, когда появление книги сопровождается негативной реакцией, я вдвойне начинающий.
— Я волнуюсь так же сильно, как и тогда, когда только начинал. И у меня нет права даже на маленькую ошибку.
— Хорошо. Заканчивай эту страницу и возвращайся в постель. Завтра мы остановимся в Востоке и пошлем то, что ты закончил, миссис Мармелл.
II
Редактор
Моя жизнь нью-йоркского сорванца кончилась облачным октябрьским днем 1955 года, когда случилось довольно болезненное превращение в интеллектуалку. Тогда мне было одиннадцать лет.
Несколько подростков играли в очень шумную игру с мячом у кирпичной стены в Бронксе. Эта игра чем-то напоминала бейсбол. По мячу ударяли деревянной битой, и он отскакивал от стены. Настоящим мастерством считалось отбить мяч как можно дальше.
Как всегда, я ожидала, что меня возьмут в команду под номером один, так как я была одним из лучших игроков, отличалась проворностью, всегда была готова отбить мяч, куда бы он ни отскочил и при какой бы сумасшедшей скорости ни проходила игра. Взрослые, наблюдавшие за моей игрой, иногда кричали:
— Ну просто Джо ди Маджо в юбке.
Мне нравилось это сравнение. Но я не любила намеков на мой женский пол.
Когда бы ни начиналась игра, я всегда успевала прочесть маленькую молитву: «Боже, помоги мне достойно сыграть».
Потому что по результатам игры я судила, удался ли мой день или даже неделя.
Вначале мальчишки не хотели принимать меня в свою команду:
— Это мужская игра. Не для девчонок.
Но однажды им не хватило одного игрока. И рыжеволосый двенадцатилетний Эл О'Фаллон настоял, чтобы мне разрешили играть. И, чтобы всем доказать, как он во мне уверен, он взял меня в свою команду.
Мальчики шептались, что Эл просто влюбился в меня, и, когда я попадалась им на глаза, меня встречали дразнилки вроде:
Не отказывали себе в этом удовольствии ни члены нашей же команды, если я промахивалась, ни соперники, когда мой удар был для них слишком легким.
Я всегда верила, что О'Фаллон не обращал внимания на эти дразнилки. И знала, что нравлюсь ему. Но у мальчишек была в запасе и другая насмешка, на которую Эл уже не мог не обратить внимание:
— Как это добрый католик связывается с еврейской девчонкой?
Когда ему задавали этот вопрос, он не знал, как на него ответить, и однажды сказал мне:
— Нечего тебе играть с мальчишками.
И отказался взять меня в свою команду, а мальчишкам сказал:
— Она мне никогда не нравилась.
Но, так как я все-таки была отличным игроком, другие мальчики меня в свою команду брали. Однажды во время решающей игры Эл так сильно ударил по мячу, что тот отлетел к самой дальней стенке. Это был как раз тот сложный пас, который я всегда успешно отбивала своим испытанным способом, но, когда я стремглав понеслась к тому месту, от которого я бы могла отбить мяч, я внезапно подумала: «Не буду отбивать. Если я не отобью мяч, я тем самым покажу, что он играет лучше, и тогда он действительно полюбит меня». Но мое желание играть, и играть отлично, было сильнее, и, высоко подпрыгнув, я отбила мяч. Но вместо криков одобрения от своих я услышала:
— Шерл-мазила! Шерл-мазила!
Я была так сконфужена, что подбежала к О'Фаллону, чтобы сказать: «Прости, что я не дала тебе показать себя самым ловким игроком». Но это разозлило его еще больше. И, когда я протягивала ему руку, чтобы помириться, со всех сторон только и можно было слышать:
